Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я только что прочел вашу записку, — сказал я. — Хочу поблагодарить вас и пожелать вам спокойной ночи.
Я думал, она сядет и зажжет свечу, но она не сделала ни того ни другого.
— Я также хотел сказать вам, — продолжал я, — что у меня и в мыслях не было выступать в роли вашего покровителя. Прошу вас верить мне.
Из-за полога прозвучал спокойный, приглушенный голос:
— Я этого и не думала.
Некоторое время мы оба молчали, затем она сказала:
— Я вполне могла бы давать уроки итальянского. Моя гордыня это позволяет. Но мне было невыносимо услышать от вас, что, поступая так, я брошу тень на Эмброза.
— Я говорю то, что думаю, — сказал я. — Но забудем об этом.
— Как мило с вашей стороны и как это похоже на вас, что вы ездили к вашему крестному в Пелин, — сказала она. — Наверное, вы сочли меня невежливой и очень неблагодарной. Не могу простить себе.
В ее голосе слышались слезы, и это странным образом подействовало на меня. Я ощутил непривычное давление в горле и в животе.
— Уж лучше бы вы меня ударили, чем плакать, — сказал я.
Я услышал, как она пошевелилась в кровати, нащупала платок и высморкалась. Этот звук, такой обыденный и простой, прозвучав в темноте из-за полога кровати, привел меня в еще большее замешательство. Вскоре она сказала:
— Я приму назначенное мне содержание, Филипп, но я провела здесь целую неделю и не могу злоупотреблять вашим гостеприимством. Думаю, что в понедельник, если вам это удобно, я уеду… может быть, в Лондон.
При этих словах я ощутил странную пустоту.
— В Лондон? Но почему? Зачем?
— Я приехала всего на несколько дней, — ответила она, — и задержалась дольше, чем входило в мои намерения.
— Но вы еще не со всеми успели встретиться, — сказал я, — сделали не все, что собирались.
— Какое это имеет значение? — спросила она. — Да и к чему, в конце концов?
— Я думал, вам доставляет удовольствие ходить по имению, посещать арендаторов. Каждый день, когда мы вместе обходили наши земли, вы казались мне такой счастливой! Или вы только делали вид из вежливости?
Она ответила не сразу.
— Иногда, Филипп, мне кажется, что у вас нет ни капли сообразительности.
Вероятно, так и было. Я почувствовал себя задетым, но мне было все равно.
— Хорошо, — сказал я, — если хотите уехать, уезжайте. Ваш отъезд вызовет много толков. Но не важно.
— По-моему, если я останусь, толков будет еще больше.
— Если останетесь? — спросил я. — Что вы хотите сказать? Неужели вы не понимаете, что находитесь здесь по праву, что, если бы Эмброз не был таким безумцем, ваш дом был бы здесь?
— О Господи! — с внезапным гневом вырвалось у нее. — Зачем же еще, по-вашему, я приехала?
Я снова коснулся запретной темы. Грубо, бестактно вновь сказал то, чего не следовало говорить. Меня пронзило сознание собственной неполноценности. Я подошел к кровати, раздернул полог и сверху вниз посмотрел на кузину Рейчел.
Она лежала высоко на подушках. На ней было что-то белое, украшенное рюшем, как стихарь мальчика из церковного хора; волосы были распущены и перевязаны лентой, как, вспомнилось мне, у Луизы в детстве. Я был удивлен и потрясен — так молодо она выглядела.
— Послушайте, — сказал я. — Я не знаю, почему вы приехали, не знаю, чем руководствовались в своих поступках. Мне ничего не известно ни о вас, ни о других женщинах. Я знаю только одно: я рад, что вы здесь. И я не хочу, чтобы вы уезжали. Разве это так сложно?
Она поднесла руки к лицу, будто хотела защититься от меня.
— Да, — сказала она, — очень.
— В таком случае вы сами все усложняете, — сказал я.
Я скрестил руки на груди и посмотрел на нее, изо всех сил стараясь казаться беззаботным, хотя далеко не чувствовал себя таковым. Однако то обстоятельство, что я стоял, а она лежала в постели, давало мне некоторое преимущество. Я не понимал, как может сердиться женщина с распущенными волосами, женщина, вновь превратившаяся в девушку.
Я видел, как вздрагивают ее ресницы. Она старалась найти предлог, какую-нибудь новую причину, которая объяснила бы ее отъезд. И вдруг меня озарило — я нашел ловкий стратегический ход.
— Сегодня вечером вы говорили, что для разбивки сада мне надо пригласить художника из Лондона. Эмброз так и собирался сделать. Но дело в том, что я не привык к обществу художников и, если кто-нибудь из их братии окажется здесь, он будет безумно раздражать меня. Если вы чувствуете хоть самую малую привязанность к этому месту, то, зная, что значило оно для Эмброза, должны остаться на несколько месяцев и помочь мне.
Стрела попала в цель. Кузина Рейчел сосредоточенно смотрела перед собой, вертя кольцо на пальце. Я поспешил укрепить свои позиции.
— Мне никогда не удавалось в точности следовать планам, которые часто строил Эмброз, — сказал я. — Тамлину тоже — по его части. Я знаю, он творит чудеса, но только тогда, когда им руководят. В прошлом году он то и дело приходил ко мне за советом, и я всегда терялся, что ему ответить.
Оставшись на осень, когда ведутся основные посадки, вы бы очень помогли всем нам.
Кузина Рейчел водила кольцо вверх и вниз по пальцу.
— Наверное, мне надо спросить у вашего крестного, как он к этому отнесется.
— Крестный здесь ни при чем, — возразил я. — За кого вы меня принимаете — за школяра-недоростка? Если вы действительно хотите уехать, я не могу задержать вас.
Она ответила на удивление спокойным, тихим голосом:
— К чему спрашивать? Вы же знаете, что я хочу остаться.
Боже милостивый, откуда мне было знать это? Она достаточно ясно намекнула на противоположное.
— Значит, вы останетесь… ненадолго, — сказал я, — чтобы обустроить сад? Решено? И вы не возьмете назад своего слова?
— Я останусь, — сказала она. — Ненадолго.
Я с трудом сдержал улыбку. Ее глаза были очень серьезны, и я почувствовал, что, если улыбнусь, она изменит решение. В душе я ликовал.
— Прекрасно, — сказал я, — а теперь я пожелаю вам спокойной ночи и покину вас. А как с вашим письмом крестному? Вы не хотите, чтобы я положил его в почтовую сумку?
— Его взял Сиком, — ответила она.
— Вы уснете спокойно и больше не будете на меня сердиться?
— Я не сердилась, Филипп.
— Нет, сердились. Я думал, вы меня ударите.
Она подняла на меня глаза:
