Виктор Афанасьевич проваландался все лето и половину осени, тщетно обивая пороги и ругая, когда тихо, а когда в голос, родную бюрократию. Он, непобедимый на ринге, был против них абсолютно бессилен – не применять же болевой захват против женщины, дающей ему отпор на канцелярском плацдарме?

Наконец в один из дождливых октябрьских дней дело сдвинулось с мертвой точки, причем неожиданно. Виктору Афанасьевичу позвонили домой (персональный телефон ему провели по личному распоряжению Ягоды) и сообщили, что, если он желает перезахоронить своих родственников, ему могут выделить один участок на Ваганьковском кладбище. На вопрос, как можно перенести пять захоронений в одну могилу, ему резонно ответили, что в наше время и не такое возможно, в одной могиле могут покоиться два десятка человек. Если по коммуналкам ютятся живые, то мертвым с их запросами и подавно легко потесниться, особенно если Совнарком так велел. И вообще, ему для этого выделят бригаду опытных могильщиков, так с какой стати ему быть недовольным?

Спиридонов спорить не стал и выходные провел меж двух кладбищ, наблюдая процесс перезахоронения. Откровенно говоря, он чувствовал нечто, чему не мог подобрать названия – не страх, скорее какое-то оцепенение. Он боялся увидеть останки дорогих ему людей, как говорится в одном из православных канонов, в виде бесславном и безобразном. Но обошлось. Гробы до революции умели делать на совесть, так что и двадцатилетнее пребывание в земле им не особенно повредило. Хотя все равно – при виде Клавушкиного гроба, который он сам когда-то бережно опустил в мерзлую землю, Спиридонова стала бить крупная дрожь. У него возникло желание приоткрыть лишь слегка покосившуюся крышку и посмотреть… Еще раз увидеть незабвенные, любимые черты. Умом он понимал, что черты эти не сохранились до настоящего дня, обратившись в прах, но сердце сжималось и ныло, пока гроб не опустили рядом с родительскими гробами в кузов обращенного в катафалк старенького «АМО». Могила на Ваганьковском уже была вырыта. Гробы пришлось ставить в три яруса, Клавушкин оказался на самом верху. И вновь Спиридонов бросал землю на его крышку, и вновь договаривался об установке памятника – старые надгробия пришлось оставить на Дорогомиловском, откуда их, дабы прекрасный мрамор и доломит не пропадали зря, брали на облицовку набережной Москвы-реки.

В тот вечер Спиридонов пришел домой поздно, и Варя сразу же поняла, что с ним творится что-то неладное. Его бил озноб, начался жар. Варя вызвала врача. Тот осмотрел Спиридонова, покачал головой и сказал, что нужна госпитализация.

В больницу Виктор Афанасьевич, несмотря на все ухудшающееся самочувствие, ехать наотрез отказался, и врач, разведя руками, дал Варе инструкции и ушел. Варя умчалась в аптеку, а Спиридонов, чувствуя себя все хуже, позвонил дежурному по обществу «Динамо» и дал распоряжения на случай своего продолжительного отсутствия. «Или смерти», – добавил он про себя.

Когда Варя вернулась, Спиридонов попытался отправить ее в общежитие, аргументируя свою настойчивость тем, что он мог на кладбище подхватить какую-нибудь инфекцию, ведь там и тифозных хоронили, и туберкулезных, и каких угодно. Ехать в общежитие Варя снова не захотела, а Виктора Афанасьевича спор окончательно ослабил, и он, махнув рукой, рухнул на диван и отвернулся к стенке.

Варя же, сноровисто сшив себе ватно-марлевую повязку, принялась его обихаживать. На следующее утро отсутствие Спиридонова на рабочем месте и его ночные инструкции вызвали в «Динамо» изрядную панику. К Виктору Афанасьевичу на квартиру нагрянул целый консилиум, а к дому подогнали новенький «ЗИС-5» с подвижной инфекционной лабораторией в кузове.

Однако после тщательного обследования впавшего в полубессознательное состояние Спиридонова (со взятием проб крови и горловой мокроты) следов инфекции обнаружено не было, и консилиум пришел к выводу, что сразившая его загадочная болезнь – отголосок перенесенной контузии и нервного напряжения последних недель. Ему назначили консервативное лечение, а Варе, к ее вящей радости, предписали не только не покидать больного, но и находиться при нем неотлучно.

Вплоть до самых Октябрьских праздников Виктор Афанасьевич был настолько слаб, что нуждался в помощи даже для естественного обихода, и Варя неизменно была рядом. И только когда по Красной площади, сияя кумачом и портретами членов Политбюро, шла праздничная демонстрация, Виктор Афанасьевич впервые смог подняться с дивана и с Вариной помощью доплестись до санузла. До Нового года он был все еще слаб, но Варя всеми силами старалась поставить его на ноги.

За несколько дней до праздника Виктор Афанасьевич, казалось, почувствовал себя лучше, добрался до эркера и, открыв настежь окно, закурил. Варя выругала его за «такую неумную выходку»: курить-де, если уж такая нужда, можно и в постели, а в эркере холодно и сквозняк – еще, мол, простудитесь. И как в воду глядела – едва она отлучилась, чтобы купить к празднику елку (традиция наряжать елку к Новому году вернулась в Москву, и Варя, втайне от Виктора Афанасьевича, решила купить появившиеся в магазинах потребкооперации алые елочные шары с кремлевскими башнями, членами Политбюро, самолетами, танками и так далее), как, вернувшись, застала Спиридонова с жаром и усилившимся кашлем. Елку они все-таки нарядили, Спиридонов упрямо отказывался возвращаться в постель, но хитрая Варя сторговала за эту помощь то, что она напоит его лечебным чаем и сделает ему на спину водочный компресс. Водки в доме не было, зато было полбутылки армянского коньяка, вторая половина пошла в чай. Вероятно, благородный напиток оказался не столь действенным для лечебных целей, нежели родная сивуха, – на следующий день Спиридонова буквально сгибало пополам от надрывного, лающего кашля. Пришедший врач констатировал воспаление легких, судя по всему, ураганно распространяющееся. От госпитализации Спиридонов вновь отказался, и Варя опять приняла на себя роль патронажной сестры при нем.

Время от времени Спиридонов в жару вспоминал Акэбоно. Возможно, Варины прикосновения чем-то напоминали ему ее. Тогда больной начинал бредить, притом по-французски.

Ни одна жалоба ни разу не сорвалась с ее губ. Наоборот, было видно, что ухаживать за этим строптивым упрямцем доставляет ей неподдельное удовольствие. Она даже несколько расцвела, и Спиридонов в полубреду похвалил ее. От комплимента Варя зарделась, как обычно бывало, когда он не скупился на доброе слово в ее адрес. А это происходило все чаще, ибо Спиридонов видел ее усилия и не мог не оценить девичьего стоицизма.

Видел – и в глубине души не понимал зачем. Зачем она это делает? Кто он ей? Обслуживающий персонал? Персональный наблюдатель? Он не мог сбросить со счетов и такой вариант… Конечно, можно предположить, что у нее к нему какие-то чувства, вон как она похорошела, пока ухаживает за ним, немощным и болезным, разрази ее гром, эту болезнь… Но он вдвое старше ее, его жизнь клонится к вечеру, а у нее только-только наступает рассвет. Какие могут быть соприкосновения у ранней весны с поздней осенью? Что меж ними общего?

Спиридонов дал себе зарок поговорить с Варей об этом, как только окрепнет, и строго-настрого запретить ей и думать «о чем-то таком», если вдруг окажется, что она и впрямь что-то испытывает к нему. Чушь какая! Гробить жизнь на человека, который ей годится в отцы?! Он непременно внесет ясность в их отношения…