Тарик тоже хотел жить. Круз поднял его за шиворот как кутенка, тряхнул. Спросил удивленно:

— Ты что? Я же тебя вытащил! Ты же подыхал в своем Танжере! Вы все с ума сошли!

— Мы не сошли, — сказал Тарик, улыбаясь. — Это вы забыли обо всем, нечестивые, грязные фаранги! Вы взялись решать, кому жить, а кому умирать, выбирали тех, кто здоровее, кто вам понравился, и оставляли больных. Вы себе здоровых слуг собирали! Мы не слуги вам, грязные свиноеды!

— Мы выбирали тех, кто может жить, — сказал Круз удивленно. — Тех, кому не нужен налоксон.

— Только Аллах может судить, кто может жить, а кто нет! Вы заставляли нас терпеть нечестие каждый день! Глядеть на ваших гнусных бесстыдных потаскух, делать самую грязную работу!

— Так вы же не умеете делать другую!

— Теперь мы — хозяева! Теперь ваше бабье будет нашими подстилками! А твою шлюху отдали неграм, а потом повесили над помойкой!

— Если думаешь, что я тебя убью прямо сейчас, ошибаешься, — сообщил Круз, подумав. — Мы сейчас отправимся туда и посмотрим. Вместе с тобой.

— Мой капитан, что с ними делать? — Михай кивнул на лежащих.

— Раздеть, в наручники и подвесить на решетку в подвале.

Михай замялся.

— Там раненые есть, капитан.

— Это были раненые, — Круз показал на трупы вокруг коптящего «Мистраля». — Исполнять!

— Есть, мой капитан!

Тарик плюнул. Круз посмотрел на рукав и вытер его о волосы Тарика.

До самой набережной их никто не остановил. Кто-то подумал, должно быть, что прорвались швейцарцы и сейчас начнут расстреливать всех подряд, крушить и взрывать. А кто-то спрятался или убежал, потому что расстреливать и крушить начали еще с утра.

Они лежали рядком на набережной. И Данилу, и старый полковник. И грек Николопоулос. И много других. А над ними на пальме, нагая, грязная и окровавленная, висела Ники.

Тарик рассмеялся. Михай хотел ударить, но Круз остановил. Поставил Тарика перед собой и, аккуратно прицелившись, выстрелил ему в живот. Один раз.

Круз больше не хотел никому мстить и никого убивать. Глядя на измятый, окровавленный труп, висящий на пальме, не чувствовал ровно ничего — ни злобы, ни ярости, ни ужаса. Простой выживательный рефлекс говорил, что в городе еще больше сотни вооруженных мужчин, и если быстро проскочить на танке уличную тесноту, эта сотня не успеет с гранатометами и фугасами. Но рядом был Михай, который хотел убивать, пока не убьют его самого. И были коммандос, видевшие, что случилось у первого поста. И потому Круз, послушав, откуда доносятся выстрелы, скомандовал: «К больнице!»

Те, кто задумал и устроил кровавую баню этим утром, далеко не загадывали. Просто воспользовались удобным случаем. И когда те, кто успел схватить оружие и забаррикадироваться, принимались стрелять в ответ, убийцы на рожон не лезли. Потому в больнице уцелел главный и единственный в городе настоящий хирург Андре, засевший с шестью коммандос и кучей перепуганного медперсонала на втором этаже. Потому выжили запершиеся в гаражах техники, лупившие из пулеметов в сторону любого шороха. Но большинство тех, кого убийцы посчитали врагами, валялись в постели, кушали круассаны, смотрели на море или брели не спеша на работу — необременительную и неоплачиваемую. Даже часовой на почетном посту у «генерального штаба» — бывшего интернет-кафе, ставшего местом винопития всех щеголявших в хаки и в беретах, — только зевнул, глядя на людей с автоматами. И умер, не успев дозевать.

Круз вызвал людей со второго поста. Пробился в больницу и, собрав полноценный взвод, устроил зачистку. Чем бы она закончилась, трудно сказать. Скорее всего, зачищаемые перестали бы удирать, а наконец засели крепко, и получилась бы кровавая дрязга, растянувшая агонию города на несколько дней или недель. Может, Круз остался бы в одной из взломанных квартир, не успев отскочить, попав под очередь. Может, Михаю надоело бы стрелять и резать раненых. Все эти «может» остались в условности. Город Ницца умер в этот день.

В шестом часу у первого поста начали стрелять. А еще через полчаса загрохотало на набережной и, выбросив столб огня, красиво заполыхал белый корсиканский паром.

Были это те самые швейцарцы, отбитые и непонятно вернувшиеся, или другие, возникшие из ниоткуда, — Круз не узнал. К темноте у него осталось всего пятеро, а «Леопард», вернувшийся к швейцарцам, методично превращал в руины больницу. В темноте Круз, поддерживая хромающего Михая, прокрался в порт, к своей яхте. С ветром повезло, и выйти из порта удалось, не заводя мотор. Михай, глядя на горящий город, заплакал. Потом хотел застрелиться, но Круз отобрал у него пистолет и надавал пощечин. Круз направился на запад — подальше от города, который предал, от огня и тел на набережной, от безумных горцев, продержавшихся на отраве много дольше, чем все их соседи, и тем страшнее принявшихся их вырезать.

Круз привел яхту в Марсель и обрадовался, глядя на огромный город у моря, слушая тишину, и рассмеялся, уловив еще с причала запах свежего хлеба. В Марселе был большой пост, тут были свои, проверенные, надежные люди, державшие порт и окрестности. Круз обнял подбежавшего Франсуа, бородатого, пузатого и похожего на команданте Фиделя, поздоровался у маяка с ребятами, подхватил кружку свежего кофе, пообещал все рассказать, отхлебнул, завернул за угол — и увидел одного из тех, кого приказал приковать наручниками к решетке в подвале первого поста.

В августе принесло метель. Еще вчера от жары плавился асфальт, донимала мошкара, поднимавшаяся из травы черным призраком, — а сегодня пригнало жирные, вязкие облака, к полудню прохудившиеся, высыпавшие на ветер ледяную крупу. Ею хлестало ленивовидного истукана на площади, ее швыряло в витрины, пугая запоздавших ворон. А через две недели легла настоящая зима — снежистая, лютая, кусающая за пальцы. И принесла ссору.

Бабы женсовета не воевали друг с дружкой, не женское это дело, война. Но ссорились, устраивая сотни мелких гадостей, не перераставших, однако, в сплошное кровопролитие и резню. Однако теперь ссора подошла к самой границе войны. По-прежнему на север везли пищу и беременных, но в Котлас не пришел ни единый воин, работник или способная рожать женщина. Из девяти баб женсовета в Котласе осталось четверо, а остальные выдумывали предлоги в Котлас не являться. Котласская четверка отправила на север бронепоезд с сотней народа, чтобы привезти паучника и его микстуру, оживляющую снулых, в Котлас. Поезд непонятно застрял в Микуни и торчал неделю, а после двое суток добирался до Печоры. В Печоре же его встретил вставший поперек путей танк. Назад в Котлас бронепоезд добрался с непонятной и невиданной быстротой, едва ли не за сутки. А потом случилось волчье лихо.

Тогда разгорелась лютая свара и женсоветские бабы, хуля друг друга, излили много лишнего. Потому поползли слухи один другого страннее. Например, что на поезд, везший Аделину и Круза с Даном, напали не просто так, а оттого, что Степанида Ольговна любила оленьи унты и не любила научников, отраву делающих. И пришлых тоже не очень любила, и Адьку — выскочку залетную, ум в манде. Потому оленным она людей послала с подарками и условилась. А еще она мужиков сманивает от Домновны, а Домновна вовсе с гопотой снюхалась, из-за нее резня случилась под Москвой с выездными, которые по девок поехали, из-за гопника, чужими привезенного, который сбежал к своим и рассказал. Не просто сбежал, это Адька нахимичила, потому что у нее с чужими дела, а тот чужой мужичонка, ходок с волками, сбежал и волков увел и теперь людей жрет по околицам, и за грибами выйти страшно. Охотились на него, а он оборотень, и бабьей власти над ним нет.