— Хорошо. Я понял, — сказал Круз. — Удачи тебе в работе!

— И тебе, — ответил Дан рассеянно.

Когда Круз ступил за дверь, парень слева сообщил:

— Дядя, а ты хам.

Круз обернулся к нему — и парень справа врезал прикладом по хребту. Вернее, мог бы врезать — но приклад почему-то попал не в спину, а в стену, и в глазах отчего-то потемнело.

Круз отступил на шаг, и парень справа, мягко опустившийся на колени, так же мягко улегся на пол. Парень слева, веснушчатый и со шрамом над бровью, побледнел.

— Дядя, ты отойди! Я не шучу!

— И я не шучу, — подтвердил Круз, рассматривая парня. — Мне нож твой нравится. Не подаришь?

— Дядя, — сказал парень тихо, — я…

— Посмотри на руку, — посоветовал Круз, поднимая правую ладонь.

Парень вздернул автомат — затем отпустил, не успев нажать на крючок, тихо охнул. Оперся спиной о стену, сполз на пол. Изо рта сбежала пузыристая струйка с остатками подсолнечного семени.

Круз, поморщившись, снял с левого парня пояс с ножнами, у обоих забрал автоматы, запасные магазины, гранату (она оказалась в кармане у правого, тяжелая эфка в рубчатой рубашке) и коробку спичек. И пошел по коридору, насвистывая.

Вышел на крыльцо. Ага, так и есть. Он никогда далеко не уходит. Вон, через площадь.

— Эй, Последыш! Сюда, живо!

— Старшой? Чего мне?

— Держи! Пойдешь со мной. Но стрелять — только по моему слову, понял? Пошли!

Они поднялись на второй этаж, и там Круз, зайдя за первую дверь, откуда слышались голоса, сказал:

— Ты, красотка, проводишь нас к Аделине. Прямо сейчас!

Аделина сидела в компании непомерной толстухи с грудями до пояса и пила чай. Пахло вениками. На столе громоздилось сахарное печенье и торчал из банки с медом деревянный щербатый черпак.

Аделина глянула, подняв бровь. Затем распорядилась:

— Настя и ты, беспузая, — погуляйте-ка, пожалуйста! Угостите парнишку семками.

— Иди с ними, — приказал Круз Последышу. — И тихо.

— Конечно, тихо, — подтвердила Аделина. — Я так понимаю, Андрей Петрович, ты уже решил. И чего решил?

— Роди мне сына, — попросил Круз.

Солнце висело в пыльной сини такое же злое, точное и липкое, как посреди сертау. Кто б подумал, что до полярного круга два часа на дрезине. Под мышками — скользкий, текучий ад. Липнет рубаха к спине, и под бронежилетом — липкое, вязкое месиво. Вокруг — жужжащая черная туча. Облепляют ботинки, лезут за шиворот, в рукава. Кусают, жалят, грызут. Твари.

Хорошее они время выбрали, по тайге и болотам ломиться. Почему не зимой, интересно? Зимой и не грызет никто, и в болото не провалишься. И следы. Как и кого они гонять собрались, интересно?

Круз шлепнул себя по щеке. Поднял за крыло придавленную тварь — она была сантиметров трех длиною и еще шевелилась вяло, трясла раздавленным брюхом. В детстве таким тыкали в брюхо соломину и пускали летать — чей выше? А кусает же, сука! Прямо кровь брызжет.

Сбоку вежливо кашлянули. Круз не повернулся.

— Вы извините, — сказал Семен, зайдя спереди, — но вы за нами можете и не угнаться. У вас же нога…

Ишь какие вежливые стали. Слухи быстро разносятся. Придверные парни, опамятовав к утру, наверняка рассказали много интересного. Шавки.

— Мы не торопимся. Мы с ребятами арьергардом пойдем. Чтоб сзади не напали. Если ваши ввяжутся в бой — поможем.

Левый ухмыльнулся. Семен помолчал немного, глядя на щенков, на свой народец, столпившийся вокруг чихающего «Урала», на бригаду из Инты, смотревшую исподлобья, и буркнул:

— Не отставайте только. — И пошел к своим.

— Вы меня слышали? — спросил Круз у щенков. — Повторю еще раз, чтоб дошло лучше. От меня — ни на шаг. Уйдете — обязательно кто-нибудь не того порешит. А тогда все пропало. Поняли?

— Поняли, — буркнул Правый.

Он хотел Верку с собой взять. Но местное бабье наперебой принялось убеждать, что на ранних сроках выкидыш — легче легкого, и пусть сидит, пузо колышет, видишь — бледная, тошнит ее. Ну куда ты потащишь?

Верка плакала. Правый погладил ее по щеке. Глянул на бабье, скривившись. Те притихли.

— Скоро буду, — пообещал угрюмо.

— Он будет, — подтвердил Левый серьезно.

Оба всю дорогу молчали. Автоматы перебирали.

Дрянь-то какая, старье. Ножи хоть ничего, ладные ножи. Круз тоже возился — подтягивал, поджимал, отпускал. Дрянь бронежилетец. Милицейское старье, ни к чему не годное. Скорее из привычки, чем по надобности и нацепил. Французский-то остался в Котласе. Вместе с кольтом и кабаром. Ничего, не драться едем. В заложники друг к дружке. Посмотрим, нужен ли Аделине старик.

Главное — ни во что не лезть и никуда не ввязываться. Нелепое дело, злое. По болотам и горной тайге лазать, отыскивая кочевых, — глупее и не придумаешь. Они удерут в мгновение ока и стада угонят. А потом вернутся и в спины постреляют. Собрали кучу ржавья — «Урал», две БМП, вездеход. Все рычит, смердит, воет. А места все равно на всех не хватает, разве что в кузова как селедки, скопом. Нет уж, мы пешком. Дедушка Круз с тросточкой и его верные защитники.

Не торопясь. Пусть копоть осядет. Последние вояки потопали вперед по бетонке. Кусты, слепни. Болото. Слева зеленая полоса — там река Кожим. Большая, красивая река. Справа — болото. Бетонка кончилась, пошла трава. Когда-то здесь был проселок, засыпанный гравием. Теперь — полоса, проломанная в кустах вездеходом.

Поднялись на холм, и Круз, щурясь, увидел в синеватой дымке длинные, пологие спины гор, улегшихся друг за дружкой. Там еще лежал снег. Когда-то мальчик Андрей Круз смотрел на них с этого самого холма и чертыхался про себя, потому что до них далеко, а инструктор Гвоздь близко, а на спине — рюкзак в двадцать кило и дюжина оводов. Теперь рюкзака не было. Но как хорошо б было разменять нынешнюю тяжесть на ту!

Круз выматерил себя мысленно за слюнтяйство и, осторожно опираясь на трость, побрел вниз. Щенки, как по команде, двинулись тоже, все разом. И это при том, что двое в сотне шагов впереди, один в сотне сзади, а один рядом, сторожит старшого. Привыкли доверять нюху. И вправду — сам поначалу не обратил внимания, — нет запаха счастья! На Севере он сильно поредел, с трудом замечаешь, но все же есть. В особенности вдоль дорог, на улицах, в комнатах. А здесь — лишь чуть заметное от тех, кто прошел четвертью часа раньше. Аделина говорила — оленные не болеют, потому что в них заразы нет и они никогда не подходят к заразе. Шаманы их вроде умеют чуять заразу. Правда или нет, но оленные никогда не заходят туда, где живут с заразой. И потому у оленных заразы нет, и дети, кто от других хворей не помер, все живут до взрослости. А кто заразился, тех убивают и место оставляют шаманам очищать, и возвращаются туда только зимой. Знают, что зимой никто не заражается. Потому и не торгуют ничем с городскими, и не подходят к ним, и стреляют только издали. Конечно, хотят дорогу взорвать и перебить всех. Мол, духи наказали городских, а тех, кто чисто жил, с оленями кочевал, не наказали, но приказали чистоту соблюдать. А кто не соблюдет, того с семьей под корень. Потому никогда не держат оборону. Если набежать — удирают, чтоб даже дыхание нечистых не коснулось. Иначе давно могли бы и дорогу взорвать, и посты на полустанках искоренить. Но воевать с нечистыми у них дозволяется очень немногим, кого шаманы особо благословили. И те не всюду могут, в особенности летом. За засадой этой, что тебя чуть не угробила, милый мой Андрей Петрович, неясное дело, мутное. Ты уж себя-то побереги, с молодыми не заводись. Ишь ты их как! Понятно, для уважения полезно. Но ты руки-то больше не распускай.