– С хера ли? Я в чем-то провинился?

– Ты еще будешь материться на меня?

– Это я матерюсь разве?

Он встал:

– Имя и фамилия!

И, не знаю, как такое могло произойти, не знаю, насколько сильно может протупить человек. Я сказал:

– Рома Молчанов.

Всегда это долбаное имя выскакивает у меня изо рта, когда милиция спрашивает, как меня зовут. С десятого класса, с первого моего задержания, с пятнадцати лет, пятый раз за три года я назвался так.

Он усмехнулся и вышел.

Вернулся через пять минут, подошел, глядя на меня, как на идиота, вытянул руку в мою сторону, сказал:

– Ну, Рома Молчанов-Алехин, въебался ты по полной программе.

Я свел брови и вздохнул. Видно, Миша был не прав, и я был не прав, и охранник сегодняшний заимел на меня личную обиду за то, что я его наебал. Извините, что я ругаюсь, я хотел бы без матов, но это слишком сложно. Слово надурил тут не подойдет. А других с подобным значением не могу сейчас вспомнить. А насчет того, что персонажи матерятся, я не виноват.

Я ждал, что придет Миша, скажет, что я просто задержался, но уже собирался уходить, и меня отпустят. Но нет.

Говнюк принес мне бумагу и ручку, сам опять сел на стол:

– Пиши объяснительную на имя Попова, начальника УСБ.

– Зачем?

– Объясни причину, почему ты покурил в комнате, почему ты пил пиво в комнате, почему ты был один без хозяина комнаты в комнате после одиннадцати.

– Не хочу я писать ничего.

Он встал.

– Ладно, напишу. Но я отрицаю, что я пил и курил в комнате.

– Пиши про это тоже!

Я написал только о том, что я такой-то и такой-то сидел в общаге в неположенное время, потому что пришел помочь сделать хозяину комнаты домашнее задание, и мы уже почти закончили, когда он пошел в туалет, а меня увели.

– Напиши, почему ты курил и пил! – настаивал он и играл своими вонючими ключами.

– НЕ БУДУ!

Он подошел уж очень грозно.

Я написал, что не утерпел и скурил сигареточку без ведома хозяина комнаты, пока он был в сортире. И что за пять часов до настоящего момента выпил бутылку, ноль пять, пива. Все, на что хватило моего писательского таланта. Евген: за скромную плату пишу объяснительные и любовные записки. Звоните вечером.

– Хватит, пойдет, – сказал говнюк. У него даже не хватило ума заставить меня написать имя и фамилию «хозяина комнаты». Там, на бумаге он походил на привидение.

Догадываетесь, куда я попал дальше? Правильно, в Центральное РУВД. На этот раз меня привезли на машине, но, когда приехали, сразу мы не пошли внутрь. Мы сидели в «бобике» и курили.

– Господа, – говорил я ментам. – Давайте я куплю вам по пиву и поеду домой. А если подвезете, того гляди, и по три пива.

Менты только смеялись, а положительного ответа не давали. Я их все уговаривал:

– Ну, правда, мне совсем нечего делать в обезьяннике. Вы знаете, там грязно? К тому же мне пора домой. Уже две недели там не был. Ужасно.

– Так, все, хватит. Пойдем, – сказал один.

И повел меня. Я еще попробовал уломать его, но ему было все равно. Я сказал:

– Ну, и хрен на тебя.

Он зарядил мне в челюсть, завел внутрь и сдал другому менту, у которого был голос, как будто камни во рту у него были. Рядом сидел еще один, но почти сразу ушел.

– Что, баб трахал в общаге? – спросил Камнеед.

– Да нет.

– Значит, не трахал, потому и забрали? – и засмеялся. Увидел, что я не смеюсь, и стал смотреть на меня с неприязнью.

– Расшнуровывай обувь. Так… ты у нас как дебошир… С общаги на Васильева. Ввели вам эти ебанутые службы безопасности, ха. А у нас уже есть один! Вот я тебя к нему и подсажу, будете там вместе про дебоши хвалиться! – Он был очень рад своей затее.

Я начал расшнуровывать. Мне было грустно.

– Можно позвонить? – спрашиваю.

– Звони, только не долго, – он достал потрепанный телефон.

Я позвонил отцу. Вот наш разговор:

– Да?

– Здравствуйте.

– Здравствуй.

– У меня тут проблема небольшая.

– Да?

– Я тут в милицию попал.

– И что?

– Ты не мог бы помочь?

– Как?

– Подожди.

Я отложил трубку.

– Как мне не остаться здесь сегодня? – спросил у Камнееда.

– Никак.

– То есть никак? Мне ни в коем случае не стоит здесь оставаться!

– А может, можно и не оставаться…

Я сказал в трубку: через десять минут перезвоню.

– Пятьсот рублей, – сказал Камнеед.

– Тебе на руки?

Он посмотрел недобро. Я заговорил, чтоб отвлечь его от этой недобрости, и полез в карман за деньгами.

– А у меня как раз есть, – говорю, – вот, сегодня деньги получил.

– За что получил?

– А я поэт-песенник, – зачем-то сморозил я. – Песни детские сочиняю.

– О, – обрадовался мент, – сейчас споешь!

– Иди ты!

– Или в камеру!

Я внимательно посмотрел на него с помощью выпученных глаз.

– Я серьезно, – сказал он.

– Вашу мать! – ответил я устало, и потом мученическим голосом спел один куплет:

В руке карандаш, на столе лист бумаги

Я знаю, сейчас получится нечто

Во мне много желанья и не меньше отваги

Я рисую танцующих человечков

– А дальше? – Вот тип попался. Бог ты мой, Машенька, моя Машенька, хорошо, что ты не видишь моего унижения. Ладно, я спел припев:

…Они живут в нарисованном мире

Они проходят километры и мили

И все танцуют, танцуют, танцуют

Их еще нарисую, рисую, рисую я

Этот текст я действительно продал. Еще в одиннадцатом классе.

Камнеед хлопал в ладоши. И смеялся как придурок.

– Можешь зашнуровывать, – сказал он.

– Может, триста рублей? – спросил я.

– Пятьсот. – И тут у него рожа стала хитрой. – Хотя, если еще что-нибудь споешь…

– Ладно, пятьсот. – Я его ненавидел.

Я взял телефон снова и опять позвонил отцу.

– Да?

– Тут у меня уже все нормально.

– Понятно.