Это уведомление означало не только смену власти, но и ее преемственность: Муцухито признавал те договоры, которые заключил сёгунат и которые так не хотел признавать его отец. Он хотел сказать: европейцам не следует беспокоиться. В городах развесили объявления о том, что проявление недружелюбия по отношению к иностранцам будет караться. Вместе с тем говорилось и об усилении военных приготовлений, которые станут способствовать росту авторитета Японии за рубежом.

Серия указов относительно внешних сношений возвещала о прекращении изоляции Японии. При этом утверждалось, что Комэй всегда заботился об установлении дружественных отношений с иностранными государствами, но из-за сёгунов этого сделать не удалось[52].

Утверждение относительно Комэй, разумеется, ни в коей мере не соответствовало истине. Однако кто, кроме чрезвычайного узкого круга лиц, знал об этом? И потому покойному императору можно было приписать любые намерения. Сёгунат же теперь сделают на многие годы «козлом отпущения». По любому случаю станут утверждать, что из-за его тяжелого наследия дела идут не совсем так, как надо.

Несмотря на признание заключенных сёгунатом международных договоров, обещание дружелюбия и большей открытости, новая политическая элита, точно так же как и старая, на самом деле была настроена по отношению к Западу враждебно. Ивакура Томоми в письме к Сандзё Санэтоми заявлял, что расценивает все западные державы в качестве врагов Японии[53]. Однако обстоятельства заставили правительство на долгое время затаить свои обиды.

Указание вести себя по отношению к иностранцам дружелюбно последовало не зря. 11 января представители иностранных держав, которые спешно обустраивали свой новый сеттльмент в Кобэ, подверглись обстрелу из винтовок, которые воины княжества Бидзэн, известные своими антииностранными настроениями, только что получили из Америки. Самураи еще не успели овладеть новым оружием, пули летели выше цели. Убитых не случилось, был ранен только один американский матрос. Обитателям сеттльмента удалось отстреляться. По их настоянию императорский двор приговорил Таки Дзэнсабуро, отдавшего приказ открыть огонь, совершить харакири. Семь иностранцев, включая Митфорда, присутствовали при ритуальном самоубийстве. Они стали первыми европейцами, которым пришлось наблюдать церемонию, о которой они были столь наслышаны. Описание самоказни, сделанное Митфордом, поражает своим хладнокровием и любовным отношением к деталям.

«Дорогой отец! Прошлым вечером меня послали в качестве официального лица, чтобы наблюдать смертную казнь под названием харакири. Церемония, приказ о проведении которой был отдан самим микадо (императором. – А. М.), началась в 10.30 вечера в храме Сэйфукудзи, штаб-квартире армии Сацума в Хёго. Каждая иностранная миссия прислала своих наблюдателей. Английского посланника представляли Сатов и я.

Нас пригласили последовать вслед за японскими представителями в хондо, или главную залу храма, где и должна была состояться церемония. Это было впечатляющее зрелище: огромная зала с высоким потолком, поддерживаемым темными деревянными столбами. С потолка свисали шикарные золотые светильники и украшения, являющиеся обычной принадлежностью убранства буддийских храмов. Перед высоким алтарем, где пол, покрытый превосходными белыми циновками, был приподнят на три или четыре инча, лежал коврик из ярко-красного войлока. Длинные свечи, поставленные через равные интервалы, отбрасывали неяркий загадочный свет, достаточный лишь для того, чтобы увидеть происходящее. Семеро японцев заняли свои места слева от приподнятой платформы, семеро иностранцев разместились справа. Больше никого не было.

После нескольких секунд напряженного ожидания Таки Дзэнсабуро, крепкий мужчина благородной внешности, 32 лет от роду, вошел в залу; на нем была церемониальная одежда, надеваемая по поводу важных событий – своеобразной формы плечики из конопляной ткани. Его сопровождал кайсяку и три офицера. Следует заметить, что слово „кайсяку“ не соответствует нашему „палачу“. Оно обозначает джентльмена, во многих случаях родственника или друга осужденного; отношения между ними вовсе не те, что между жертвой и палачем – скорее это отношения между главным и второстепенным действующими лицами. В данном случае роль „кайсяку“ выполнял ученик Таки Дзэнсабуро; он был выбран друзьями последнего из своего числа за его искусство владения мечом.

Таки Дзэнсабуро и находившийся слева от него кайсяку медленно подошли к японским свидетелям и поклонились им; затем приблизились к европейцам и поприветствовали их таким же образом, возможно, даже с большим почтением. В обоих случаях на их приветствие последовал церемонный ответ. Медленно и с замечательным достоинством осужденный взошел на платформу, дважды распростерся перед высоким алтарем, уселся на войлочный коврик. Кайсяку присел слева от него. Один из офицеров-помощников вышел вперед с подставкой, похожей на ту, что используют в храмах во время совершения подношений; на ней лежал завернутый в бумагу вакидзаси – короткий японский меч, или кинжал, длиною в девять с половиной инчей, с наконечником и лезвием острым, как бритва. Помощник распростерся и передал кинжал осужденному, который почтительно принял его, поднял на уровень головы обеими руками и затем положил перед собой.

После следующего глубокого поклона Таки Дзэнсабуро, голосом, который выдавал бьющие через край чувства и колебания, ожидаемые от человека, который делает мучительное признание, но с лицом и манерой, в которых не чувствовалось никакого страха, произнес следующее: „Я и только я один, 11 дня прошлого месяца отдал нарушающий закон приказ открыть огонь по иностранцам в Кобэ и повторил его еще раз, когда они попытались спастись бегством. За это преступление я вспарываю себе живот и прошу присутствующих оказать мне честь, наблюдая за этим“.

Поклонившись еще раз, говоривший сбросил верхнюю часть одежды и остался голым по пояс. В соответствии с обычаем он тщательно подоткнул рукава под колени, чтобы не позволить своему телу упасть назад, поскольку благородному японскому джентльмену пристало умирать, падая вперед.

Неспешно, недрогнувшей рукой он взял лежавший перед ним кинжал – он смотрел на него мечтательно, почти любовно; секунду, казалось, он собирался с мыслями в последний раз, потом глубоко вонзил кинжал в левую нижнюю часть живота, медленно повел его в правую сторону и, поворачивая кинжал в ране, слегка подал его наверх. Во время этой ужасающе болезненной операции ни один мускул не дрогнул на его лице. Он вынул кинжал, наклонился вперед и вытянул шею, и тогда чувство боли впервые отразилось на его лице, но он не издал ни звука. В этот момент кайсяку, который все это время находился рядом и зорко наблюдал за каждым движением, вспрыгнул на ноги, задержал на секунду свой меч в воздухе – вспышка, тяжелый отвратительный глухой звук, грохот падения – одним ударом голова была отделена от туловища.

Установилась мертвая тишина, – прерываемая только мерзким звуком крови, извергающейся из обездвиженной кучи перед нами – того, что секунду назад было мужественным рыцарем. Это было чудовищно»[54].