– Так вот, никакого багажа, – прорвался в сердитые мысли голос Марьи Аполлоновны. – С вами, то есть с нами, – должна быть сумка с провизией, консервами и колбасой, посуда из домашних запасов, электроплитка, кастрюля, две ложки, открывалка для консервов и нож. Никаких глупостей, вроде простыней или янтаря, разве что маленькие пустячки, если кто на память подарит.

Павел Лукьянович взглянул на Марью Аполлоновну поверх газеты. Та плакала над какой-то бумажкой.

– Прекратите сейчас же! Сколько ко мне таких, как вы, приезжало, и никто, извините, нюни не распускал.

– Ася, иди, доча, спать, – сказала Марья Аполлоновна ласково, – иди, котик.

«Красивая девочка, – подумал Павел Лукьянович, – кудрявая, голубоглазая, видно, в отца пошла».

– Родня-то у вас там есть? – спросил Павел Лукьянович Асю, заправляя простыню.

– Нет. Только тетя Лера, мамина подруга. А так все в Риге остались – и дедушка, и дядя с тетей. Зато у тети Леры есть Тим. Дворняга. Она ее отсюда вывезла. И столько денег угрохала! На животных пошлина большая.

– Разденешься – погаси свет, – скомандовал Павел Лукьянович и вышел из комнаты.

Он умылся холодной водой, смочил расческу, зачесал упрямый вихор. Ощупав руками шершавые щеки, он взялся за бритву, хотя с роду не брился на ночь. В преддверии долгой беседы – спать он собирался в кухне, и пока мадам не выговорится, он раскладушку не расставит, – Павел Лукьянович напился капель Вотчела, засосал капли сложным сахарком – лекарством собственного приготовления и предстал перед Марьей Аполлоновной.

Та спала, уткнувшись грудью в стол, но, ощутив на себе его взгляд, открыла глаза и сказала:

– Вы совсем другой.

– Не бука.

– Нет, не бука. И помолодели на двадцать лет.

– Если вы умоетесь холодной водой, приведете себя в порядок, причешетесь перед зеркалом…

– Это я с удовольствием, – сказала Марья Аполлоновна, потягиваясь и выгибая спину по-кошачьи.

– Слушьте, – обратился он к ней, когда она, наконец, вышла из ванной, шаркая по полу в его тапках. – У меня этих бутылок пропасть. Вот жду, кто бы от меня в Ригу поехал, там у вас принимают.

– А Фаина Ивановна?

– Ох уж эта ваша Фаина Ивановна!

– Честно говоря, я ее не знаю, она знакомая моих знакомых. И, положа руку на сердце, – Марья Аполлоновна приложила руку к худой груди, – у меня в Москве есть школьная подруга, я ее просила, но она отказалась. Дюже идейная.

– А я, по-вашему, безыдейный! – взорвался Павел Лукьянович. – Я-то чем обязан – член партии, участник войны, чем, я вас спрашиваю! За кого я свою кровь проливал, за таких, как вы… – «предателей» – чуть было не сорвалось с языка.

Марья Аполлоновна низко пригнула голову, выставив на обозрение макушку, которая после мытья розовела под редкими волосами.

– Я, понимаешь, собаку не взял, а вас взял!

– Правильно, – еще ниже склонилась Марья Аполлоновна. – Правильно. На меня все кричат, так что не стесняйтесь. Я привыкла. Лера меня перевоспитает. Она – волевая. Старше мужа на десять лет, а приучила его к стойлу. А у меня было три мужа: один подлец, другой подонок, а третий просто негодяй.

– Ася-то чья?

– Ася – первого, подлеца. Он в Израиле давно.

– Подлец – и в Израиль уехал!

– А подонок-то с негодяем здесь остались. Знаю, знаю, что скверно, – сжалась Марья Аполлоновна под осуждающим взглядом. – У меня все так: жизнь проходит пресно, малоинтересно, звякая и тикая, мчатся дни безликие…

– Прекратите грызть губы!

Марья Аполлоновна вынула из сумочки лекарство, выдавила таблетки из-под фольги и проглотила, не запивая.

– Последнего жалко. Алкоголик. А душа хорошая. Я его и так, и сяк, и торпеду мы ему вшивали, без толку. Воли у него нет.

– Без воли никуда, – заключил Павел Лукьянович и глотнул бальзама из рюмки.

Марья Аполлоновна компанию не составила.

– Язык немецкий знаете?

– Два слова. Битте – данкешен.

– Это три слова. Вы вообще-то учились где-нибудь?

– Я женщина с образованием и трудовым стажем, – облизала губы Марья Аполлоновна. – Ближе к культуре, дальше от денег. Тут все написано, – сказала она и вложила в руки Павла Лукьяновича трудовую книжку.

– Контролер с высшим образованием, техник на судоремонтном заводе, – как вас к технике-то подпускали? Воспитатель детского сада…

– Это из-за Аськи.

– А это из-за кого – старший кладовщик пряжи в ткацком производстве? И контролер сырья, и страховой агент!

– Лаборант, комендант общежития, стрелок… – продолжила она послужной список.

– Не суфлируйте, – Павел Лукьянович перелистывал страницу за страницей. Добравшись до вкладыша, он перевел дух и выпил бальзама. На последнем месте работы продержалась месяц: принята «нештатным страховым агентом в октябре 78 года, уволена в ноябре 78 года».

– Это из-за подачи. Чтоб людей не подводить.

– Спрячьте и в ФРГ никому не показывайте, не позорьте Советский Союз! Куда только отдел кадров смотрел?!

«Туда же, куда и я», – ответил он себе, взглянув на Марью Аполлоновну: карие глаза с поволокой излучали тихий скорбный свет, в трещины обкусанных губ набилась помада.

– Перестаньте грызть губы, вы – взрослая женщина!

– Правильно, – согласилась она и закрыла рот. Прозрачные капли нависли над нижними веками, растеклись по щекам, оставляя блестящие следы на пудре.

– Спать, – велел Павел Лукьянович и, подойдя к Марье Аполлоновне, поднял ее за плечи.

– Я вас никогда, никогда не забуду, – прошептала она и, резко повернувшись, чмокнула его в щеку. – Ради этих рандеву я на свете и живу.

* * *

«Ох и досталось бы мне от Софьи на орехи», – подумал Павел Лукьянович, прилаживаясь головой к подушке. Нет, такого она просто представить бы себе не могла. Жена работала в центральной газете, но ее именем подписано лишь несколько проходных статей, поскольку главным ее делом было сочинение передовых за видных деятелей партийного аппарата, на любую тему. Вот кто чутко следил за всеми переменами в воздухе! Не будь она человеком строгих правил, она при Хруще могла бы занять место во главе идеологического отдела партии. Но у нее были принципы – подачек не брала, от трехкомнатной квартиры отказалась. Это, конечно, жаль, так было бы место для гостей, и Павлу Лукьяновичу не пришлось бы спать на раскладушке.