Неожиданно я столкнулся с проблемой: туалеты оказались в таком плачевном состоянии, что напоминали дорожки в Эдинбургском Королевском бассейне, только здесь полы были на несколько дюймов залиты водой и мочой, и, чтобы добраться до унитазов, писсуаров и раковин, приходилось шлепать по лужам. Мои дырявые кеды не выдержали бы этого испытания, поэтому я снял и обувь, и носки. Закатав джинсы, я кое-как подошел к разбитому толчку. Опроставшись, я подтер задницу неиспачканным краем трусов (туалетная бумага отсутствовала). Я выкинул трусы в унитаз, спустил воду, снял джинсы и пошлепал к умывальной раковине. Как раз в тот момент, когда я, голый ниже пояса, пытался подмыть задницу, в сортир завалила компания шотландцев, футбольных фанов из Глазго. Они мочились и громко гоготали над моим неловким положением. Изо всех сил стараясь сохранить достоинство, насколько это было возможно в подобных обстоятельствах, я продолжал свое занятие: залез на трубу и стал мыть в раковине пропитавшиеся мочой ступни. Вдоль стены тянулся плинтус; я пробрался по нему к двери, выскочил наружу и вернулся на автостоянку, где под гогот пьяных болельщиков натянул джинсы, носки и кеды.

Я быстренько ретировался с места происшествия и обошел вокруг стадиона, чтобы немного успокоиться. Когда я вернулся в нашу пьяную компанию, взбешенный приятель накинулся на меня: где, черт побери, я болтался. Я объяснил, что простоял в длинной очереди в уборную. На самом деле в эту минуту мне показалось, что я освободился из тюрьмы. Я опозорился — самым отвратительным, постыдным образом, — но ведь я больше никогда не встречу этих людей. Мы пойдем ко мне, перед выходом на улицу я надену чистое белье и перейду со светлого пива на «Гиннесс». Я уже даже слегка повеселел, — как вдруг совсем рядом послышался оклик: «Эй, Сраные Штаны!» Это были шотландцы — свидетели моего приключения в сортире. Они опять корчились от смеха и показывали на меня пальцами своим знакомым. Окружив нас, они с превеликим восторгом принялись посвящать моих приятелей во все подробности. Много лет история о моем позоре была любимым анекдотом в нескольких барах Лондона и Эдинбурга. Да, этого унижения мне не забыть. Когда-нибудь я напишу о нем…

Это случилось в начале 1977 года, через пару месяцев после того, как я начал читать лекции по английскому языку в университете Халла. Я пытался воскресить университетское Поэтическое общество, которое пребывало в очередном приступе летаргического сна, и попросил кое-каких знаменитостей приехать к нам на литературные чтения. Большинство из них согласилось, ошибочно считая, что наградой за время и труд, потраченные на дорогу, им станет встреча с Филиппом Ларкином. Кроме того, я (вы ведь поступаете также) пригласил нескольких поэтов с менее громкими именами, среди них — Кэрол Руменс[91], которая находилась тогда в самом начале творческой карьеры. Я не знал ее лично, однако мне нравились ее стихи, поэтому я решил, что ее присутствие оживит чтения и придаст им художественную цельность. Мы договорились, что я встречу ее на вокзале — я не сомневался, что с этим не будет проблем. Путь из Лондона неблизкий, но прямой, и я узнаю поэтессу по фотографии.

И вот в 6.30 я стоял на вокзале Халл-Парагон, вглядываясь в лица пассажиров, выходящих из лондонского поезда. Вскоре появилась и Кэрол, чуть повыше, чем я ожидал, в новых очках, очевидно, купленных уже после того, как она фотографировалась для журнала. В руке она несла саквояж с вещами для короткого путешествия, а через плечо у Кэрол была перекинута сумочка — наверное, там лежали стихи. Я поздоровался, сказал, что у нас еще есть время перекусить, и повел ее к стоянке такси. Она выглядела слегка растерянной — но только слегка, и почти ничего не говорила. Меня это не смущало. Я слышал, что по характеру Кэрол застенчива, да и вообще беседы вести полагалось мне; ей нужно было прийти в себя. «Где я смогу остановиться на ночь?» — задала она единственный вопрос, и я объяснил, что прямо через дорогу от университета есть отель.

Я счел благоразумным не затрагивать тему предстоящих чтений — поэтесса могла разнервничаться и еще больше оробеть. Мы болтали о том о сем — о ее поездке, о необычно красивом названии вокзала, о городе и наконец уселись за столик в индийском ресторане. Здесь наша светская беседа потеряла оживленность, и я понял, что обойти поэзию вряд ли удастся. С кем из поэтов она знакома? Какие стихи ей нравятся?

Разговор не клеился. По правде сказать, судя по тому, как она невнятно бормотала, теребя сперва меню, потом очки, потом снова меню, поэзия вообще не относилась к ее любимым темам. Что ж, ну ладно.

— Я и сам не очень-то люблю все эти чтения, — сказал я, желая быть любезным, и добавил, что на прошлой неделе к нам в университет из Лидса приезжал Джеффри Хилл[92]. Ему тоже не слишком понравилось мероприятие.

— Джеффри Хилл?

— Ну да, Кэрол. Джеффри Хилл. Помните, «Король Лог», «Мерсийские гимны»?

Она положила меню на стол и откинулась на спинку стула.

— С чего вы взяли, что меня зовут Кэрол?

— Это же ваше имя, не так ли?

— Меня зовут Натали.

— А я подумал…

— Я знаю, что вы подумали.

— Но я не… Зачем же вы…

Я сбежал. Извинился и сбежал. Вернулся на вокзал и увидел настоящую Кэрол: она ждала меня, прислонившись к колонне. Как раз такого роста, как я себе представлял, и в тех же очках, что на фотографии в журнале. Мне не хватило духу объяснить ей, почему я так опоздал — по крайней мере в тот момент, когда Кэрол предстояло выступление на публике, и как никогда требовалась уверенность — уверенность в себе.

Позже я рассказал ей о недоразумении и признался, что чуть не сгорел со стыда. Она меня простила. А Натали… Кто знает.

Философы давно размышляют о разнице между стыдом и виной, а также о различии между культурой стыда и культурой вины. Лично я не продвинулся дальше наивного убеждения, что стыд — результат публичного уличения в таком поступке, каковой совершивший его считает дурным, но при этом стыд от вины зачастую ничем не отличается. Унижение тоже определяют как позор или бесчестье, однако оно не обязательно публично. Его ощущаешь в тягостном одиночестве, в тишине своей комнаты.

Одно из таких унизительных переживаний случилось со мной еще в молодости и осталось в моей памяти навсегда. В то время я служил в армии, проходя срочную службу сапером Королевских инженерных войск. Мне полагалось лежать на койке, стоять возле нее по стойке «смирно», торчать в пропитанной креозотом казарме либо у проволочного ограждения возле аэродрома Фарнборо в Хэмпшире или бить ноги, маршируя взад и вперед на занятиях по строевой подготовке. Моим взводом командовали двое людей, несхожих друг с другом гораздо сильнее, чем стыд и вина. Младший капрал был худощав, спокоен и элегантен — ничего от громил, брызжущих слюной на плацу, которых сплошь и рядом можно встретить среди младшего комсостава. В гражданской жизни он был лодочником из Восточной Англии и часто рассказывал нам о том, как интересно грести на веслах, или о том, как ставят сваи на Болотах[93]. В свою очередь, капрал был плохим полицейским, несклонным к воспоминаниям; гораздо менее приятным, чем наш «человек с Болот», но при этом в его внешности было что-то болотистое: он выглядел юношей-стариком с редеющими волосами, круглым рыхлым землистым лицом, глазками-буравчиками чайного цвета и резким металлическим голосом.