В армии существовал вечный вопрос увольнительных: в уик-энд тебе предоставлялись тридцать шесть часов свободы вдали от колючей проволоки и возможность короткой встречи с противоположным полом. Для того чтобы получить увольнительную, полагалось отстоять в очереди, а потом просить, умолять и валяться в ногах у начальства. В тот самый уик-энд, бесцветным субботним утром, учебная база почти полностью опустела — в лагере осталось лишь несколько бедолаг новобранцев да их командиры. Драгоценное время уходило, но я все еще не терял надежды съездить в Лондон на свидание с женщиной, по возрасту годившейся мне в матери. Я решил во что бы то ни стало добиться разрешения, и получилось так, что я оттеснил другого сапера, застенчивого юношу. Капрал отпустил меня, сурово отчитав за то, что я не соблюдаю очередность и нагло влезаю вперед других. Каждое слово этой отповеди врезалось мне в душу. Я испытал жгучий стыд и вину.

Капрал ненавидел меня и мое предстоящее свидание. Ненавидел меня за то, что я пытался выбить поблажку за счет своего же товарища. Я и сам себя ненавидел, хотя не думаю, что сознательно намеревался оттереть кого-то в сторону. Прошу извинить за печальное отсутствие в моем признании какой-либо сенсационности и надеюсь исправиться. Конечно, на моей совести много других, более позорных поступков. Почему же тогда меня так долго мучает память о моем стыде в Фарнборо?

Наверное, это способ защититься от мыслей о худших моих деяниях, которые происходили на протяжении этих лет. Ни один из унизительных эпизодов моей молодости не выставляет меня в чересчур дурном свете: скорее, я переживал смущение, а не бесчестье, выказывая неопытность и жажду власти — в моем случае менее яростную, чем у Гитлера. Отзвуки этих переживаний — словно объяснение тех поступков, что я совершил позже. Понятие справедливости было и есть во все времена, однако особенно остро ощущалось в военные и послевоенные годы. Я не испытывал стыда перед остальными солдатами, а робкий сапер вроде как не слишком и возражал. Все понимали, что в условиях изматывающей армейской муштры и постоянных оскорблений иногда нужно рисковать. Но тогда сильнее, чем сейчас, было и сознание того, что негоже добиваться выгоды за счет других. Именно эта мысль нещадно жгла меня. Выгода стала одной из людских целей уже позднее, и в будущем меня ждало знакомство с главой компании, который зарабатывал миллионы, а потом получил солидную премию за то, что разорил свою фирму.

Разумеется, глупо ожидать незамутненной справедливости от ревнителей порядка и военной дисциплины — это утверждение верно как для сороковых, так и для наших дней. И все-таки я считаю, что Фарнборо куда как лучше Дипката[94] с его нашумевшими случаями издевательств, загадочными смертями и попытками их скрыть. За все время моей службы в армии лишь двое солдат погибли не в результате военных действий, причем, как сообщалось, одного из них забили шотландские территориалы[95] во время попойки в летнем лагере, поскольку тот оказался гомосексуалистом.

В Шотландии, где я вырос, культура вины взращивалась на доброй почве, тогда как удовольствия прощались с трудом, а гомосексуализм и вовсе был чужеземным пороком. Враждебность, грубость, словесные или физические оскорбления считались менее тяжкими прегрешениями, чем грехи сексуальные — в самых разных уголках страны и среди тех людей, для которых бедность приравнивалась к бесчестью. Еще одно унижение, пережитое мною раньше, в пятнадцать лет, заставило меня понять всю серьезность отношения общества к сексуальным порокам. Как-то учитель вызвал меня к себе в класс и принялся расспрашивать, что мне известно о поведении одного из школьных спортсменов, за которым якобы замечались гомосексуальные наклонности. Я ничего такого не знал и в ту пору едва представлял себе значение слова «гомосексуальный» — мне пришлось лезть в словарь после того, как я прочитал Олдоса Хаксли. Однако я ощущал чувство вины уже за то, что меня об этом спросили, и за то, что во время разговора весь надулся от важности. Примерно годом раньше другому учителю с точно таким же унылым и одутловатым лицом, как у капрала, вздумалось пришить мне пуговицу на шортах. Я помню, что этот случай тоже был расценен как постыдный, но по причинам социального характера и уже не мной, а моими добрыми «опекунами», с которыми я жил, — мои родители разошлись после моего рождения. Процесс пришивания пуговицы не вызвал у меня удивления или возбуждения; я был в тупике, даже словарь не мог мне помочь.

Вина отошла на задний план, забылась в современном обществе, где как раз есть за что ее чувствовать. В этом отношении современная война еще более отвратительна и беспринципна, чем была в те годы, когда я лишь чудом не попал на нее. Вина стала непопулярна, это чувство считают скверным, нездоровым. Благородство викторианского сознания уже давно рассматривается как фальшивка. По-моему, этот душевный конфликт стоит терпеть, если он помогает тебе (хотя такое бывает редко) поступать с людьми так, «как ты бы желал, чтоб они поступали с тобой» — если цитировать строчки, вышитые моей бабушкой Джорджиной. Поэт Оден нашел точные слова (пока не смягчил их) о «сознательном принятии на себя вины при необходимости убийства». Определение Одена, в конце концов опровергшее театрально-политичные тридцатые годы, может заставить по-иному взглянуть на теперешнего президента Америки — агрессивного, неправильно избранного. Да, возможно, он выглядит так же, как его злейшие враги, он полон вины и казнится этим. Но у него также вид человека, который способен с этим справиться. И вполне разумно, что виновность связана со степенью причастности к «необходимым убийствам» в прошлом.

В девятнадцатом веке все повально восхищались Томасом Карлайлом[96], поспешно соглашаясь с его утверждением о том, что «все мы полны скверны, всех нас ждет проклятье». Мы испытываем адское чувство вины и обвиняем в нашем страдании других, потому понятие вины снискало дурную славу. И все же давайте будем испытывать это чувство и дальше. Не исключено, что оно поможет нам лучше понять самих себя — как мы поступаем, как вынуждены поступать. Конечно, это не единственный способ разобраться в себе. Лодочник, с которым я служил в армии, знал, что делает, — знал, как управлять лодкой и как пережить армию. Хотя вряд ли руль самообвинения когда-нибудь сослужил ему добрую службу. Я вам еще не надоел?

Когда я писал этот рассказ, мне приснилось, что моя мать погибла в дорожной аварии на пороге дома одного из моих сыновей, своего внука, а я все возвращался и возвращался на то место и целовал кровь на тротуаре. Наверное, в этом есть некое шотландское унижение или раскаяние — признаться в подобном сне, признаться в том, что целовал землю. Но я не чувствую этого унижения и не воспринимаю его как таковое. Для меня унижение — это когда в старости, на закате лет, я не смогу вспомнить, как умерла моя мать.