…

…

Я снова почувствовал, как кто-то прошивает мой мозг… луч солнца открыл мне глаза, я стоял в Бюро. Шеф сидел и задумчиво читал мою повесть. Увидев, что я вернулся, он быстро спросил: что такое колбаса? «Кол» это дрын, «баса» по-иноземному – хотеть. Получается непристойность. – Колбаса это мешочек с раздавленным мясом. Мяса там мало, только для запаха; больше жира, костяной муки, крахмала. Колбаса – синоним счастья. Скажите по секрету, при вашей… той жизни ели людей? – Помилуйте, в те времена людей очень и даже весьма любили. Те времена были гуманизмом, искренностью, состраданием, чувством локтя, оно ощущалось повсюду, везде звучали песни о любви, труде, о трудовой любви и о счастье. Ведь только подумать – как не кричать о счастье, когда ты на стол начальнику цеха приносишь не сто, а сто один напильник. Сто сработанных в порыве творческого энтузиазма, а сто первый – перевыполненный в конце того же порыва. И как не запеть вместе с начальником: пришёл домой с работы, поставил в угол рашпиль. И повсюду флаги, флаги, песни, улыбки и фонтаны заботы, счастья и гуманизма… – Довольно, – перебил шеф. – Это я читал в старых газетах. Ели людей или не ели? – Позвольте, экселенс, чтобы на площадях стояли котлы с убоиной, а в лавках продавались головы и требуха… нет. – Я не о магазинах… так сказать, в неофициальном порядке – ели? – Лично я не видел. Сам голубей ловил на удочку, кошек в глине пёк, ел кузнечиков и зельц кровяной, ха, ха, ну и ароматы в общаге стояли, ел крапиву, дробь для тяжести в брюхе, газету, ткани, пиявок даже, в соли их вымочишь, они как солёные леденцы, пищи хватало и без того. – Значит, не ели… а жаль! Скажите, подполковник, что такое «Беломор»? Белый мор? Бывает и красный, и чёрный? По иноземному «бело» – чёрное, «мор» – дыхание. Получает – чёрное дыхание. – Беломор это такая маленькая штучка, вроде аппарата, который создаёт искусственную дымовую завесу для смягчения контраста окружающей реальности. «Бе» – реальность, «ло» – в, «мор» – дымка; реальность в дымке. Так что же произошло с городом? – Да что вы затвердили – что, что? Откуда я знаю Он просто изменился.

Шеф достал из своего портфеля плоскую бархатную подушечку, в которой блестела богатейшая коллекция иголок: полюбуйтесь, коллега. Не правда ли, изумительный товар! Открою секрет – по вечерам хожу по городу и торгую иголками. Не хотите для хозяйства приобрести? – Спасибо, мне пора идти за посудой. Ведь ещё не ясно, кто продаёт посуду и кто работает в Бюро… Подкиньте меня до Летнего сада.

…

…

Опять двадцать пять. Снова паспорт, слова…

…

…

Вышел больной, обросший, добрался до дома. Со слезами обнял дизель, от Агафазии только открытка: поздравляла с днём почты. Тоже память. Как мило. Всем я нужен и все меня помнят! Нет; никто, никогда и нигде. Я сел на пол и, закрыв лицо руками, как ребёнок, о жизни задумался впервые.

…

…

– Удивительно, – шеф откинулся на сиденье красного авто, который остановился напротив особняка в стиле пышного барокко-обок-с-рококо, – начали вы с того, как «ладонями закрыл лицо и задумался впервые о жизни», а кончили «в том иле лет двести покоился шведский фрегат». Удивительно! Скользящее сознание, эквилибристика образного ряда: жизнь продолжается в океане, – символические вехи: трамвайный билет в гробу, – аллегории типа «старика с горящими волосами», – всё это, может быть, и вкусно, но литература ли это? Честно говоря, мы немного перестарались, когда, кроме старых газет, всё сожгли. Теперь нет эталона; вам на руку – твори, не хочу. Наваливай груды слов; коли на нитку сюжета алкогольные видения. Но… я обращаюсь к вашей совести. Пожалуйста, подполковник, не подведите. Ведь через месяц публичное чтение вашего произведения в Офицерском дворце.

У меня (как пишут писатели) перехватило дыхание: кто же будет читать?..

Шеф вышел из машины: сивый в гречке мерин, задумчиво распустив нижнюю губу, стоял на дороге; первая пара листьев была уже с овечье ухо. – Читать поручено вам, коллега!

Я «словно в диком кошмаре» «вернулся домой», «стремглав поднялся», нет, «взлетел в свою каморку» – «надо бороться», «надо спешить», «сегодня же закончу своё детище», а там – будь что будет; «главное это – чистая совесть» и «жизнь», «прожитая» «не зря»! Агафазия вернулась из своих таинственных скитаний; я, не здороваясь, толкнул её к машинке, пишущей её почерком: начали!

…и, растроганный радостями жизни, я сел на ракушечник и… казалось, задремал. Всё кругом вокруг и около витало и блестело: белым, затем синим, после – сияюще чудным – то ли запахом, цветом, а может, и чувством… запятая… – У нас бумаги только на одну закладку. – Далее: тончайшая, зачеркнуть, шелковистая, нет, целебная, нет, всё зачеркнуть. Лёгкая аура направляла волны к лицу, то были волны раздумий, тепла и чего-то такого… – Лента слетела, здесь дует, я пересяду. – Сволочь, вечно сбиваешь с мысли… и чего-то такого… – Сякого. – Нет, чего-то такого, что может… ах, сука, потерял нить… Пели соловьи в сочных от благодати и тёплых ветров лесах. – Красиво. – Дальше, не паясничай. Соловьиную трель я слышал только по радио из губ имитатора… Всё было чудесным и жизненным. – Я бы написала: всё было о’кей! – Ты типичная хищница с танцплощадки, ты должна работать, работать и учиться. В поте лица. Ты редкостная дрянь, и всё-таки я сделаю из тебя человека… где валидол? – Из тебя человека… я устала. Паша, я хочу вина. – Сядешь на берегу, волна колышется. Тела голые повизгивают. Толстые фотографы, кто с попугаем на палке, кто с огромным самодельным крабом, зазывают публику. Вдруг все вскочили, залопотали: дельфины, дельфины. Крики: Гриша, Маша, акулы. Девушка а-ля Дейнека, влетая в брызги, наслаждается биением бюста. Поймали вора, за шею схватил его огромный кузнец и монотонно мучает бранью. Собирают гладкие камешки, они помнят ступню греков, караимов, подошву германца и мою пятку тоже. Я кусаю соломинку. От жары и старости свистит в ушах. Проскакивают у горизонта молнии, теплоходы, мечтания. Вечером и до рассвета из песка и спичек строю несбыточный домик.

Сегодня ровно месяц как я живу на берегу Чёрного моря. Дней через десять снова в путь, к Питеру, домой. Как-никак, а пешком месяца три топать.

Однообразно проходят дни. С утра рыскал в поисках бутылок вокруг танцплощадки и яхтклуба. Сдавал посуду и отправлялся дремать на пляж в постель прибоя. Кашель прошёл, ангина затихла, но суставы болели по-прежнему. Ночевал или в кустах, или в дровянике у старухи за 20 рублей. Старуха, подозреваю, была по профессии чуть ли не коллегой. Иногда ночью притаскивала мешок с углем или бидон масла, а то и резиновый сапог, полный вина. Спал на куче шлака, подстелив травки. При свече ночью читал «Дети горчичного рая» и обрывки газет… По утру огородами, кой-где ущипнув салату или лук-перо, направлялся на поиски стеклотары. Как и в Питере, вся территория была поделена меж сборщиками. Приходилось буквально из-под носа коллег выхватывать кусок хлеба. С бутылками собираю и щепочки. С топливом здесь худо. Вместо чайника пользуюсь детским горшком, он в моих руках обрёл вторую жизнь, более интересную. Если захочется вкусненького, иду к закрытию рынка и собираю под прилавком обронённую ягоду, редис, капустный листок. Помоешь, ещё вкуснее лабазного. Меню у меня, в основном, следующее: перла с хлебом, чай. Если удачно поработал – стакан Ессентуков и рыбина. Насчёт витаминов, так я их бесплатно ем: крапива, одуванчик, просто ножичком травки порубишь, морской водичкой спрыснешь – и вот тебе салат «Воспоминание о Юге». Заметил я: по всей дороге в магазинах железно стоит консерв «Завтрак туриста». Это перловая с рыбой мешанина. Рыбы там почти нет, зато каши целая баночка. Соседский кот, раз поев энтот консерв, чуть коньки не отбросил, рвало и крутило бедолагу несколько дней, а ведь и мазут пил, и шпалы грыз. Видимо, плохой турист вышел из этого киски. Что ж это такой за завтрак, ну а обед и ужин уже не нужен. Последний харч, и айда в последний путь… И почему «туриста»? Или это в связи с развитием скитальческого вида спорта? Признаюсь, однажды всё же попробовал этот «завтрак». Несколько дней кормился я на помойках около столовых, так как деньги, эти распроклятые карбованцы, друзья-алкаши вытащили из моего тайника, из карбюратора. Приёмные пункты посуду не принимали – не было тары. И вот голодным волком под ручку со знакомой урловой шкурой иду мимо метро и натыкаюсь на обронённую банку «завтрака». Жрать охота. Завернули мы на помойку, открыли железкой баночку и сберляли её. Подругу здесь же поносом повалило. У меня эта консерва в горле застряла. Я и снегом заедал, и проволокой пропихивал – ни туда, ни сюда. Застыла, и если б не трахнулся, поскользнувшись, грудью о помойный бачок, сдох бы. А так потошнил чуть, поломало внутрях пищевод – и всё. Метель ещё пуще, фонари на безлюдной улочке качаются. А я читаю на заборе спортивную газету, про успех юной гимнастки… Слёзы текут, а я читаю, читаю. Потом объявления: продаётся английский рояль, куплю дом с видом на взморье… Снова воспоминанья. Что поделаешь – моя слабость.