Наш Козлов перед эшелоном в войска ударился в меланхолию. Встанет вдруг посреди улицы, вытащит кран и тупо мочится на озябшую курицу. Или в задумчивости сядет на мокрую огуречную грядку. Видели его с удочкой, видели в пристанционном буфете (в 70 км) за бутылкой. Напала на него и слезливость; и мать державший подальше от себя под обстрелом мата однажды приблизил и подарил коробочку с заколками… Потом же, ночью, за день до отвальной, ожил, встал и пошёл к толстой Глашке, которую и любил подряд до упада. Пожилая, дважды вдовая Глашка утром горела от стыда; дочери же её – две красули – запили дико и найдены позже были в барском парке на груде бутылок в хлам-расхламецкий. Знала деревня: Козлов не вернётся, и после казённой переписки о вкусных щах и ласковом старшине двинет и он подальше от пенья петухов и столь любимых в земляной жизни бесед о поисках правды. Не спорю, хорошо отдохнуть от патриотических дерзаний в деревенской глуши (вспомним Тургенева на фоне Саврасова кистью Поленова). На горизонте церквушка, слева Сосновый Бор, справа захватывающее дух волнистое изобилие лугов, крестьянин классически сидит в телеге, а по загорелому лицу внучки непременно ползёт божья коровка. Сильные девицы с песней возвращаются с уборки картофеля, мудрый председатель, склонившись с кобылы, справляется о здоровье новорождённого; впереди ещё один и ещё, ещё день, бесконечность упругих дней. И люди сыты, и волки добры. Самовар всегда согрет, и только некому наколоть дрова на зиму, а мягкая водка гонит и гонит похабную жалостливую слюну и несёт вечно тверёзую мысль: быть пусту, и это так просто, проще некуда. В воспоминаниях о деревне неизвестно откуда берётся, даже не берётся, а выбегает свора собак, и гонит эта сучья туча опять в омут, откуда вышел, и в омуте тоже свора, которая гонит из воды, и так до бесконечности, до самого утра, хотя я никогда не ложился, и если и паду, то вовсе не иносказательно под лапы вонючей своры на мягкой пыльной дороге, ведущей в красивый мир деревенской скуки и одиозных полотен с созревшим кошмаром растительных склок. Горожанин подчас представляет деревенскую жизнь через предметы и сцены: крынка молока, сочная герань на уютном подоконнике, вышитое полотенце, росянистое утро; вдали стрекочет передовая бригада на строптивых стальных конях, заготовка кормов и обед в поле, загорелые механизаторы балагурят в тени тополя, Шарик пьёт из дождевой лужи, жарко, страда в полном разгаре, вымпелы отличников, в огородах зреют тыквы, приятная заслуженная усталость, на сходке распределяют делянки для покоса, строгий председатель звонит в район, что-то сломалось, дождь губит хлеб, пьяного разрезало лентой косилки… что-то не то… Начнём снова: крынка молока, ящур, молния сожгла овин, в магазин не подвезли хлеба, засуха всех сортов, с утра до ночи и наоборот схватка за силос, за сено, за клубни; ливни гноят неубранный хлеб, и снова пьяный гибнет под колёсами, и везде пыль хлорофилла и зелёная усталость, и некогда половить саламандр, некогда размяться в ночной кроличьей утехе, только спокойный мудрый орёл, экономно расходуя силы, скользит который год, который век над деревней, рекой, над икотой червей и дождём, под защитой небес, под покрывалом вселенской тоски. Когда ж исчезнут орлы, а скирды вовсе бурыми станут, появляется у селянина кой-некий досуг, который заполнить можно чавканьем капусты и туманным бормотанием о негодяе-бухгалтере, или – что есть такое судьба? всплесками век по поводу шляния Агрипины, хождениями по соседям, у которых в пакостную погоду пакостное настроение, но из подвала голос доброй пищи; начинать вязать, тянуть: у Спиридоновых чесотка, у Фелоксиньи пал хряк, внучка Плинтусовых опросталась в городе, у учительницы хахаль в прыщах, Синдиреевы шифер купили… Грязь, дождь, клыки дыма над клубом, из города нет ничего, кроме фильмов Свинарка, Пастух, Тракторист и Чапаев. Сиро над одичавшим простором, дремлет земля, дремлет мысль.

Поезд уносил пьяного Козлова в секретные дали, и сам Козлов, почёсывая гнильцеватое межпальцевье, вспоминал сладкие крики «пиши!», чердак с красавицей Соней, притворно стонущей на соломе, слюни целовавших селян и слёзы той же Сони вместе с Клавой, Машей, Ниной, Таней. Смотрел из окна вагона Козлов на огоньки деревень, засыпанных снегом, и смотрел на будущее сквозь оные огни весьма мрачно.

Сразу после присяги и до конца службы увели его на разгрузку вагонов. Уголь, щебень, брёвна мелькали в его глазах все три года почётной обязанности; лишь изредка, желая поскучать, он отдыхал в карцере. Положение вещей заставляло начальство читать вслух о подвиге минёра или о вездесущем Иванове, вынесшем из горящего дома швейную машинку. Гениальный фильм «Чапаев» он просмотрел 24 раза. В свободные от виновности и сна секунды возвращался к своему дому и питался наивными воспоминаниями, схожими до зевоты; сколько раз он раскаивался в том, что когда-то… Не важно, что под этим понимать: утопленного котёнка, недопитую водку… – «когда-то» становится всё ненавистнее и, быть может… – многоточие помогает и в этом случае.

…

…

Не вернулся Козлов в Козловку. Щупая зловоние Обводного канала, вспоминал он свой первый день в Питере. Допоздна шлялся по набережным и с затаённым дыханием считал мемориальные доски.

До начала работы на стройке, где Козлов определился подсобником, оставалась неделя. В общежитии скучно, всестенно расклеены плакаты о чесотке, гриппе и надписи, подписи, записи: никотин – яд, водка – яд, здоровье каждого – общественное достояние, одна папироса уносит 23 минуты жизни, и перл заботливого таланта: быть здоровым, сильным, смелым хочет каждый человек, в этом вам всегда поможет рыба – серебристый хек! Холодное казённое бельё в чужом доме склеивало воспоминания о селе, о звоне колокольчиков возвращавшейся с лугов скотины. Козлов ознакомился с «колыбелью», побывал на «Севильском цирюльнике» и на канареек в чужих окнах подивился. Вспоминал он ещё и то, как сквозь сентябрьский ливень в подворотню, где он курил, через Мойку, из распаренной залы долетал до его простых чувств неведомый аккорд, и сквозь ливень, опять же, видел он чуть взмыленные в танце пары, победившие в неземном туре загадочного вальса; как из окна усталого трамвая видел простое житейское кино: люди в подтяжках играют в домино, женщина спит перед телевизором, школьник, прикладывающий грелку к ногам деда (живого ли теперь), двое с бессонницей, шкафы, шкафы, на них чемоданы, на чемоданах пакеты, на пакетах… трамвай завернул… мелькали и пустые гостиные с багетом и тарелками на стенах, дог в окне, девочка из мрамора: бюст живой, – спины, груди и простой человеческий лом. Но всё это было неправдой, давно, и к начальнику Бюро не имело отношения, как сам он только что сказал, прочитав мои строки и погрозив пальцем: вы хоть графоманом и числитесь, но всё же не очень… смотрите! Всё это было давно и неправда, потому как ни Петрограда нет сейчас, ни армии, ни меня, никого, только вечный Козлов, таинственным образом преобразившийся из пентюха в шефа Бюро. Но пора и отдохнуть от загадок:

Не успел я поставить после «ком» точку, как получил в темя удар дубинкой. Когда очнулся, услышал от шефа: я же просил литературу делать, а не х…ту с бубенцами! Он принялся выкручивать мне ухо. Я, не теряя времени, стал исправляться.