– Ничего страшного. – Аркадий Владимирович примирительно улыбнулся. – Ящики открытые, зацепиться запросто можно. Случайность. Вы же, – обернулся он к задыхающемуся проверяльщику, – скачете по комнате, как бешеный заяц, хватаетесь за что ни попадя. А тут материальные ценности. Ответственность… Хорошо, что недостача обнаружиться не успела, и нарком не в курсе.

– Но я… – Вся спесь и желание орать неожиданно исчезли.

– Так мы вас и не обвиняем, товарищ. – Привалов заговорщицки покосился на Солнцева. – Только вы бы поаккуратнее в другой раз, ну на всякий случай.

Мужик яростно засопел, словно буйвол перед атакой. На его шее заходили желваки, однако он не сказал ни слова. Бросил пару серег на стол и вышел, хлопнув дверью.

– Ну ты, Аркадий Владимирович, дока, – восхитился Солнцев. – Кажется, проняло!

Все и вправду сложилось лучшим образом.

Борец за дело революции больше их не беспокоил, но все же, все же… Может, и впрямь лучше, что шедевры за границу уходят? Целее будут. Тут их, не ровен час, и впрямь какой-нибудь особо рьяный товарищ может в переплавку пустить. А уж оклады драгоценные со старинных икон ободрать – и вовсе запросто. Такие мысли помогали смириться с тем, что приходилось делать.

Были, впрочем, в этой работе и хорошие стороны. Аркадия Владимировича все больше ценили как специалиста, а постепенно и всерьез зауважали – как «искренне примкнувшего». Даже в первые, самые голодные годы обе семьи были при хорошем пайке, в доме не переводились ни мука, ни картошка, ни вечная «солдатская» ржавая селедка. Не выменянные – сторожко, с оглядкой и вечными опасениями – на очередной царский червонец или часть стремительно убывающих запасов соли, а совершенно легальные. И оклад – а деньги понемногу возвращались в обиход, превращаясь из пустых бумажек в реальную ценность – положили очень и очень приличный. Да еще помогли окончательно оформить на две семьи – Приваловых и Матвеевых – домишко у Серпуховской заставы. И Михаила, уже успевшего дослужиться от учетчика до заместителя начальника какого-то из многочисленных подотделов, в конце концов, удалось перевести под начало к матросу. Стоило Аркадию Владимировичу заикнуться, что Матвеев – не просто «с понятием человек», а мог бы и в их тяжких трудах изрядно помочь, как Солнцев моментально перетащил его к себе.

– Ух, – рассказывал он, крутя коротко стриженной лобастой башкой, – целую баталию выдержал! Не отдают ценного кадра – и весь сказ! Ну я им показал – не отдавать!

С Солнцевым действительно считались. И считались все сильнее и сильнее. Но и становясь понемногу «видным партийным деятелем», как это назовут позже в советских энциклопедиях и учебниках истории, он не порывал связей с Приваловым, готовый всегда, если что, прийти «старому соратнику» на помощь.

Хотя и сам бывало жаловался:

– Вот скажи, Аркадий Владимирович, откуда столько контры всякой повылезло? Смотрит на меня оловянными глазами – и ни тпру, ни ну! Не нравится, говорит, иди к наркому, пусть он разрешает, а у меня – циркуляр. Циркуляр у него! Загнал вагон с матрасами черт знает куда, и ухом не ведет, а у меня детдомовцы на голых топчанах спят. И топчаны-то ведь сами сколотили, тот вагон с досками так же выбивать пришлось – чуть до стрельбы не дошло. И что, мне из-за каждого такого мелкого контрика с циркулярами к наркомам ломиться?

Привалов, понимающе вздыхая, кивал в сторону «неописанных» ящиков. Выбирали цацку для «контрика», Солнцев матерился сквозь зубы, бормотал: «Пристрелить бы его, а не одаривать», и уносился решать очередные «вопросы распределения и снабжения», бросив напоследок:

– Ну ты, Аркадий Владимирович, если тебе какая контра станет препятствовать или там еще что, ты давай тоже, не таись. Мы с Балтфлота, мы своих не бросаем.

Надежным матросским «тылом» Аркадий Владимирович старался не злоупотреблять. Хотя на их особнячок покушались не раз и не два. И даже наркомовская «охранная грамота» не всегда помогала: что, дескать, мало ли что бумажка, люди до сих пор в подвалах ютятся, а вы в отдельном доме «жируете». Против жаждущих «провести уплотнение» хорошо помогали все те же царские червонцы. Украшения отдавать было жалко, да и что эти нынешние понимают в драгоценностях, золотые монеты выглядят куда понятнее и доходчивее. Упоенные собственной властью мелкие и не очень аппаратчики тут же становились сговорчивыми, моментально соглашались с серьезностью «охранной грамоты», закрывали глаза на «недопустимую роскошь», виртуозно перебрасывали «дело об уплотнении» из папки в папку и «забывали» о нем. На какое-то время. Потом все начиналось заново.

Да, давать взятки было противно. И что? Вообще говоря, это было противно и при той, прежней власти. Но если тогда от самодуров «четырнадцатого класса[9]» – коллежских регистраторов и тому подобных фендриков – спасало солидное положение вкупе с установившимся порядком вещей (кто осмелится препятствовать, протягивая мохнатую лапу за «барашком в бумажке», если знаменитый ювелир Привалов надумает купить помещение для новой мастерской?), то сейчас не было ни устоявшегося порядка, ни сколько-нибудь солидного положения. Собственно, солидного положения теперь не существовало вовсе. Зато существовало множество всевозможных советов, комиссий, комитетов и подотделов, и понять, какой из них чем и как занимается, было зачастую не легче, чем «разрушить до основанья, а затем» построить заново. Все распределялось в соответствии с тысячей противоречивых декретов, указаний, циркуляров и распоряжений – а нередко лишь по воле сидящего за нужным столом «распределителя». Раздобывать что-то сверх распределяемого было опасно, нередко – смертельно опасно.

И что же – покорно согласиться с обстоятельствами? Примириться с «уплотнением», а то и с выселением? Аркадий Владимирович, когда доходил до этой стадии морально-этических размышлений, только хмыкал раздраженно: не мы же устроили революцию и прочий хаос!

Ну а люди… люди не меняются, хоть двадцать революций устрой.

Он и Солнцеву то же говорил:

– Вы же умный человек, Коля, вы же понимаете, что революция-то к светлому будущему ведет, вот только люди-то не могут в одночасье перемениться. Пока еще новые народятся да вырастут… А те, что были, те и остались, со всеми своими… ну да вы сами видите.

– Да я вижу, – невесело соглашался матрос. – Только не понимаю. Вот зачем, зачем одному – столько? Зачем золота двадцать фунтов? Ну ладно, золотишко еще продать можно, потратить на что-то. Но десять шуб на себя же не взденешь? И в четырех кроватях спать не сможешь. А уж в могилу с собой точно не возьмешь. Спорил тут намедни с одним таким. Он мне талдычит, как попугай, одно и то же: кто был ничем, тот станет всем, вот и весь сказ. Довольно, говорит, кровушки нашей попили, теперь я на их кроватях буду мягко спать и на их сервизах вкусно есть. Хотя чего там вкусно – кроме селедки да хлеба из отрубей, все равно ж нет ничего. Зато сервизы у него какого-то царского фарфора! И, главное, глядит на меня, как будто это я контра: за что я, говорит, кровь в революцию проливал? Чуть ажно в драку не лезет. А сам шестую шубу к себе волочет. А кровь-то ведь за счастье народное проливали, разве не так? Неужто ж счастье – это шестую шубу притащить? Не понимаю. – И он горестно вздыхал, крутя стриженой лобастой башкой.