Привалов тоже вздыхал в ответ, потому что тоже не понимал.

Когда при Наркомфине было организован очередной комитет, коему надлежало организовывать, налаживать и контролировать изготовление и сбыт ювелирных изделий, Привалову – хоть и «из бывших», но свой – предложили его возглавить. Но Аркадий Владимирович, поразмышляв для приличия дня три, категорически отказался, сославшись на возраст, нелады со здоровьем и необходимость «растить молодые, истинно революционные кадры». Его поуговаривали, но чересчур настаивать не стали. В общем, пронесло и на этот раз.

«Размышлял» Привалов и впрямь для приличия, слишком скорый отказ мог вызвать подозрения: с чего это человек так вдруг от хорошего сытного места открещивается? А так-то, конечно, тут и думать нечего было. Держаться в тени уже не просто вошло в привычку, а стало частью натуры или, как сказали бы в конце века, стилем жизни. Не буди лихо, пока спит тихо. Не высовывайся. Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь. Ну да, он был в «учете реквизиции» на хорошем счету. На очень даже хорошем. Но оставался маленьким, незаметным служащим. А руководящая должность, тем более такого уровня… А ну как кто-то узнает ювелира Аркадия Привалова? Все ж он был хоть и не Фаберже, но личность весьма небезызвестная. Узнает кто, докопается – и что тогда? Даже бритое лицо, может, и не спасет, коли прицепятся. Тогда никакие «заслуги перед революцией», включая «реквизицию и учет», не спасут. Бог знает, что ему тогда может грозить. И что тогда станется с близкими? Что будет с верной Зинаидой Модестовной, никогда ни в чем не упрекнувшей мужа – как жена из старой сказки «Что муж ни сделает, то и хорошо»? С верным Михаилом и тихой Любой, у которой вся домашняя работа точно сама собой делается, а улыбка такая, что в комнате светлее становится, – что будет с ними? С Аркадией, совсем уже взрослой? С ее мужем, в конце-то концов. Будь он хоть трижды красный командир, а женитьбы на дочке бывшего «буржуя, миллионщика и кровопийцы» ему не простят. Господи, да как же это вышло, что крошечная, что называется, от горшка два вершка внучка – уже чья-то жена?

Замуж Аркадия Первая вышла рано.

Когда переехали в домик на окраине Замоскворечья, она поскучала немного по гимназическим подружкам, но здесь была Анюта – уже почти совсем взрослая, по-взрослому рассуждавшая о том, «как они со Степой поженятся», это было ужасно интересно – а гимназия осталась где-то далеко-далеко, в прошлой жизни. Да и скучать, по правде говоря, было некогда. Черная, слегка расцвеченная кумачовыми транспарантами, но от того еще более мрачная революционная осень вдруг сменилась зимой – скользкой, вьюжной, морозной. Навалились непривычные заботы. Вдруг оказалось, что все, что в доме на Остоженке решалось как будто «само собой», требует сил и времени. Аркадия на пару с Анютой и воду таскала, и дрова колола, и обед готовить помогала. А потом Анюта пропала, и работы еще прибавилось.

Весной стало легче, удавалось даже погулять и поиграть с местными ребятами. Поначалу они косились на «новенькую» подозрительно, однако вскоре не только признали ее «своей», но и зауважали. Аркадия отлично бегала, великолепно лазала по деревьям и заборам, умела рассказывать «истории»: почему бы не развлечь приятелей вольным изложением «Пятнадцатилетнего капитана» или «Отверженных», которых она читала для практики во французском языке и о которых «пролетарские» мальчишки и слыхом не слыхивали, если что и читали, то лишь грошовые выпуски Ната Пинкертона, чуть не лучше всех стреляла из рогатки и совершенно не боялась собак.

На одной из соседних улиц жил пес неизвестной породы – черный, злющий, громадный, настоящее «баскервильское чудовище». Прозывалось чудовище совершенно неподходящим именем – Бобик. Ничего себе – Бобик, целая бомба с клыками! Даже хозяева подходили к нему с опаской. Однажды Бобик ухитрился выдернуть «ерш», которым крепилась к стене его цепь, и, перемахнув ветхую калитку, помчался по улице, щерясь и оглядываясь. Цепь волочилась за ним, грохоча и вздымая тучи пыли.

Аркадия как раз пересказывала рассевшейся вокруг компании «Таинственный остров», когда из конца переулка появилось «баскервильское чудовище». Компания рассыпалась кто куда. На месте осталась одна Аркадия. Презрительно дернув подбородком, она спокойно глядела на приближающееся «чудовище».

Поравнявшись с девочкой, Бобик аж присел от изумления на задние лапы: как? почему «это» не убегает? А она, пристально, глаза в глаза, глядя на него, дружелюбно, но довольно сухо сказала:

– Ты как себя ведешь? Стыдно.

Бобик нахмурился… и вдруг опустил голову и лег, уткнувшись мордой в передние лапы. Как будто ему и в самом деле стало стыдно.

Авторитет Аркадии после этого случая взлетел поистине до небес. Только посмотрела, а он – бряк, и все, перешептывались восхищенные мальчишки.

Впрочем, точно так же она смотрела и на тех, кто от восхищения пытался перейти к активным ухаживаниям: дружелюбно, но несколько свысока, правда, у нее это почему-то получалось совсем не обидно. Она помнила дедовский наказ – не болтать лишнего. Но и о том, что она – Привалова, не в поле обсевок, не забывала ни на миг. Noblesse oblige[10]. Нужно «держать марку», и никакая смена власти, никакие перевороты изменить этого не могут.

А потом, заглянув как-то к деду в комиссариат, она встретила там беседовавшего с Солнцевым блестящего красного командира, улыбчивого ясноглазого красавца Ивана Быстрова, ближайшего соратника Михаила Тухачевского. Аркадия влюбилась не только в самого Ивана, ей ужасно нравились все они, его друзья и сослуживцы – молодые, веселые, рисковые парни, и до «тридцать седьмого года» еще было далеко. Ее неудержимо пленял и притягивал дух постоянно витавшей вокруг них опасности.

Свадьбу сыграли, не дождавшись даже двадцатилетия Аркадии. Впрочем, какая там свадьба, не свадебные были времена, совсем не свадебные. Тихо «записались» у ведавшего свадьбами, рождениями и смертями хмурого чиновника, Аркадия даже фамилию менять не стала, так многие тогда делали, да в особнячке у Серпуховской заставы устроили небольшое застолье. Ни белого платья, ни фаты, ни, разумеется, Мендельсона…

Аркадия Привалова вздохнула и отложила дневник. Вот бы на Балькиной свадьбе погулять, вот только сложится ли?.. События стремительно завертелись, и ей оставалось только наблюдать за ними издалека. Внук должен справиться сам, доказать, что он истинный Привалов. Пусть не по имени, но по духу, что, конечно, гораздо важнее.

* * *

Если бы только она не называла его «малышом»!

Ну какой он, к черту, «малыш»?

Может, когда-то, пятнадцать лет назад, когда он, юный самоуверенный провинциал, ступил на заплеванный перрон Казанского вокзала, – может, тогда он и был «малыш». Но теперь-то! Теперь он взрослый, даже, можно сказать, солидный мужчина, практически хозяин жизни. Ну или по крайней мере – модного, очень не дешевого «заведения». Мало ли, кем он был когда-то!