– Там я выросла.

– В том пурпурном доме? – спрашивает Уинн; она так взволнована, что пищит, а не говорит.

– В том пурпурном доме, – повторяю я, и мне больно, что для меня пурпур – тошнотворный оттенок серого.

– Вау-вау-вау-вау. – Она замолкает, руками обхватывает мою ногу. – Это же дом принцессы.

Сердце молотом стучит у меня в груди: я не заходила в дом с прошлого лета, и тогда, до моего отъезда, мне там нравилось, несмотря на развод родителей, и мама еще не была убийцей, и Лукас Штерн жил и дышал как все. Но – внезапно – мне надо подойти поближе.

– Хочешь взглянуть на него, Уинни? – спрашиваю я, опускаясь на колени, чтобы наши глаза оказались на одном уровне.

– Да, я хочу, Ливи. Мы вправду можем пойти туда? Можем? – Ее большие глаза сверкают.

Я встаю, беру руку Уинн в свою. Такую крохотную, такую теплую.

– Вау-вау-вау-вау.

– Уинн… перестань так говорить.

Она запирает рот на замок. И выбрасывает ключ.

Мы забираемся на дюну, которая отделяет пляж от двора дома, снимаем сандалии: так легче идти по крупному песку, лавируя между островками высокой травы. Я ищу хоть что-либо, оставленное мамой: потерянное колечко, соскользнувший с шеи шарф… но ничего не нахожу.

– Мы с мамой ходили здесь каждый день. Она несла меня, когда я была совсем маленькая. Хочешь, чтобы я понесла тебя?

– Нет, мне нравится, как пальцы проваливаются в песок.

– Только поэтому? Ты же у нас независимая дама.

– Так говорит мама. Она разрешает мне выбирать на ленч то, что я захочу. Разрешает мне выбирать пирожные.

– Да? И что тогда ты выбрала сегодня?

– М-м-м-м, с шоколадной крошкой, – сообщает Уинн. – И она разрешает мне выбрать, какой формы я хочу сэндвич, и я захотела сердечком. И она позволяет мне взять десертный нож, и я сама подре́зала ломтик хлеба до нужной мне формы. – Уинн подтягивает пижамные штаны, очень медленно, чтобы они не мешали ей втыкать пальцы в песок.

Тут в голову приходит мысль, что Хитер действительно хорошая мать. Воспитывала Уинн сама, после всего, что случилось, и никогда не жаловалась. Сильная женщина. И я думаю, что отчасти понимаю, почему папу тянет к ней. Почему он в ней нуждается. Почему она хорошая для него пара.

– Моя мама тоже разрешала мне выбирать ленч, но я не помню, чтобы когда-нибудь вырезала из хлеба сердечко. Так что тебе очень повезло. – Я указываю на зазор между землей и домом, установленным на сваях, фута в три. – Мы там прятались и играли.

Мы останавливаемся. Уинн заходит под дом.

– С Райной?

– И со Штерном. – Я тоже залезаю под дом, и мы сидим на земле, бок о бок.

– Ты до сих пор с ними играешь? – спрашивает Уинн, набирает горсть мягкой светлой земли, высыпает.

– В каком-то смысле. Но все иначе, когда ты взрослеешь, Уинн.

– Как это? – Уинн морщит носик.

– Становится сложнее. И твои друзья меняются… и ты меняешься. – Но я не озвучиваю: «И ты влюбляешься, и они целуют тебя, и говорят, что это всего лишь ошибка, и они умирают, и твои глаза перестают видеть цвета».

– Ох. – Уинн берет меня за руку, ее глаза большие и испуганные. – Мы можем идти дальше?

Мы проходим вдоль боковой стены необычного и прекрасного пурпурного дома, в котором я выросла; большая луна уже поднялась позади нас. Комары висят плотными стаями. Уинн пытается отгонять их всем маленьким тельцем: извивается, когда они переходят в атаку. Я словно накрыта туманом детства: маленькая, где-то испуганная, но при этом чувствую цельность и защищенность.

Лужайка. Подножие пальмы, огород, где мама выращивала овощи и целебные растения, засыпаны опавшими листьями, мусором, осколками стекла. Несколько окон разбиты, трещины змеятся по стеклам там, где они не вылетели, на парадной двери надпись краской из баллончика: «Детоубийца. Дьявол. 666. Я НАДЕЮСЬ ТЫ СГНИЕШЬ».

Мне хочется закрыть глаза Уинн, но я этого не делаю. Я застываю. Потому что кто-то идет к нам с другой стороны дома… женщина, маленькая и сгорбленная. Она катит перед собой тележку для покупок из торгового центра и что-то бубнит, похоже, обращаясь к нам. Уинн обнимает мою ногу.

– Кто это, Ливи?

Я кладу руку ей на голову.

– Не волнуйся. Не волнуйся. Это… – Я отрываю ее от моей ноги, беру за руку, и мы уходим тем же путем, которым пришли. Колеса тележки скрипят: женщина следует за нами. В тележки позвякивают банки и бутылки.

– Chica[33], – хриплый, с сильным акцентом голос мне знаком, так же, как согнутая спина и торчащие во все стороны волосы, в лунном свете напоминающие нимб. Конечно, кто еще бродит по этому участку берегу днем и ночью, собирая «сокровища». Я поворачиваюсь к ней. К Медузе.

– Мне нечего дать тебе, Медуза. Извини. – Я крепко держу Уинн за руку. Та смотрит на бомжиху, широко раскрыв глаза, и сосет большой палец. Я тащу ее за собой. Колеса тележки скрипят следом.

– Я вижу тебя, chica, я вижу. – Она замолкает, шаги все ближе. – Ten cuidado. Будь осторожна.

Что-то ледяное ползет у меня по спине. Уинн смотрит на меня.

– Почему она говорит так странно?

– Она просто так говорит, – шепчу я, поднимаю малышку на руки, прижимаю к себе. Она обвивает руками мою шею.

Из любопытства, может, немного и от отчаяния, я смотрю на Медузу, лицо которой изрезано глубокими, черными морщинами. Бомжиха что-то бормочет себе под нос, почесывается.

– Темный человек, – внезапно говорит она, ее глаза вдруг становятся ясными, она пристально всматривается в меня. – El hombre del sombra vendra para ti tambien[34].

– Темный человек. – Я подхожу к ней. Воняет от нее ужасно: я дышу ртом. Уинн скулит у меня на руках. – О чем вы говорите? Кто этот темный человек? – Сощурившись, я вглядываюсь в нее, жду. – Господи! Скажите что-нибудь!

Уинн еще крепче вцепляется в мою шею. Я глажу ее по головке, успокаиваю шепотом.

Медуза уходит в себя, закрывается от внешнего мира. Ее глаза, кажется, тонут в глазницах. Она что-то бормочет, начинает кусать руки.

Я поворачиваюсь и ухожу от моего старого дома, все более напоминающего лачугу, к дюне, пляжу, моему автомобилю. На полпути к автостоянке еще слышу ее бормотание.

Сажаю Уинн на переднее сиденье. Пристегиваю ремнем безопасности. Она не спит, но на удивление спокойна. Предупреждение Медузы не выходит из головы всю дорогу домой: «Ten cuidado. Будь осторожна. El hombre del sombra. Темный человек».

«Она сумасшедшая, – напоминаю я себе. – Бессвязно бормочущая, чокнутая бездомная женщина».