Вогнав меня в пот (хотя пот был и до этого), Соловьев продолжил свою речь. Все рухнуло! Никогда меня не полюбят власти! – в отчаянии понял я. Есть что-то поганое в моем характере, и никогда они меня не будут любить. Впрочем, чтобы понять это окончательно, стоило сюда прийти. Власть неодобрительно глянула на меня. Но кое-кто оценил меня положительно. Я вдруг заметил, что в начале галерки, над самой сценой, кто-то приветственно машет мне. Пригнувшись, я перебежал туда, и там встретил меня режиссер "Ленфильма" Игорь Масленников, парторг студии и при этом англизированный джентльмен, весельчак, жизнелюб, в шикарном блейзере и пушистых усах. Тут, оказывается, все наши сидели – художники, артисты, музейщики, телевизионщики.

Парторги – но наши ребята. Все встретили меня дружески оживленно – я, оказывается, их развеселил, слегка развеял монотонность доклада.

"Мы тут любуемся тобой – как ты галстук завязывал на глазах у докладчика!" – сказал Игорек. И все заулыбались. Так что сходил я не зря.

Но все же лучше было в Доме писателя. Много чего происходило тут, в нашем замечательном Доме на улице Воинова, ныне Шпалерной, в бывшем шереметевском особняке. Помню, как всемогущий Битов, уже уверенно расположившийся в мировой литературной элите, предложил устроить конгресс международного писательского сообщества "Гулливер", и к нам съехались знаменитости со всего мира. Председателем Союза писателей уже был Владимир Арро, избранный на волне перестройки, после бурных митингов и собраний. Меня он, может быть опрометчиво, назначил своим заместителем, и приезд "Гулливера" мы готовили вместе.

Из всех "литературных звезд", посетивших конгресс, я запомнил только русских, иностранные, с их сложными сочинениями и именами, из памяти выпали. Но наших я запомнил очень хорошо. Крепкий, основательный, резкий Владимов, во все периоды своей жизни отметившийся яркими, сильными книгами – "Большая руда", "Три минуты молчания", "Верный

Руслан". Он уже жил тогда в Германии, чем, кажется, был не слишком доволен. Оказалось, что я ему не чужд. Помню, он поразил меня высказыванием, которое оказалось, как всегда у него, резким, противоречащим общепринятому. Когда мы с ним, состязаясь в интеллектуальной выносливости, в процессе беседы выпили литра два, он вдруг сказал мне: "А знаешь, почему мы с тобой такие крепкие?

Потому что выросли в это время и в этой стране". Для диссидента, которым все его считали тогда, фраза была неожиданной, но точной, и без таких фраз и без такого характера писателя и не существует.

Вторым "знатным гостем" был Андрей Синявский с замечательной женой

Марией Розановой. Помню, что его просто физически приятно было видеть. Он тоже не совсем соответствовал образу "стального рыцаря свободы". Улыбчивый, как-то лукаво косящий, хитроватый на вид, он сразу всем полюбился: натуральный, живой человек, что, оказывается, вовсе не исключает той стойкости, что он проявил, написав свои неповторимые книги и попав из-за них под "советский пресс".

Помню и появление в нашем Доме писателя гениального Юрия

Домбровского, только что прославившегося своим "Хранителем древностей". Теперь уже не многие помнят тот замечательный роман, так отличающийся от потока дежурной и весьма узкой "перестроечной литературы".То был роман прежде всего о ценности жизни, сладости человеческого существования на этой земле, и даже надвигающаяся опасность была выписана не узко разоблачительно, как случалось тогда, а так же талантливо и полно, как и все остальное.

Домбровский поразил нас своим черным беззубым ртом, одеждой городского бродяги, безудержным буйством человека, махнувшего рукой на все, кроме литературы, а может быть, уже и на литературу тоже.

Контраст его с остальной публикой в зале был разителен. Кругом люди, сохранившие дом, костюм и даже румянец, но не написавшие таких замечательных книг, как Домбровский. А вот Домбровский, написавший великие книги, но отдавший за это все. Случайные посетители и особенно официантки, конечно же, считали писателями гладких и уверенных, солидно говорящих, а этого пришлого бродягу писателем не считали и не спешили нести ему его скудный заказ. Такой взгляд на литературу и писателей присущ, к сожалению, не только официанткам.

И что поразительно, воздух свободы, к которому мы так долго шли, опьянил прежде всего именно официанток и весь обслуживающий персонал

– писатели по этой линии безнадежно отстали. Официантки, и прежде не отличающиеся кротостью нрава, окончательно раскрепостились.

"Обойдешься!", "Подождешь!" – это еще самое хорошее, что мы слышали теперь от них. Их примеру последовали и повара, видно, решившие на своем собрании отравить всех нас и завладеть заведением. Микроб вольномыслия пышно расцвел и в сознании тогдашнего директора Дома писателя. Заседания писательского правления с его участием превращались в "сеансы разоблачения" всех и вся. А Дом писателя погибал.

Помню весьма характерную в этом ряду сцену приема в нашем Доме делегации китайских писателей. Председатель Союза писателей Арро в эти дни общался со шведскими коллегами на их земле, а мне, заместителю, по-братски предоставил китайцев. Помню их, как сейчас.

Группа была составлена по-китайски четко: два строгих человека с военной выправкой и один, олицетворяющий вольность, богему, китайскую свободу – с относительно длинными волосами, в свободной блузе и даже с шарфиком на шее. После мучительных разговоров в кабинете мы с облегчением спустились в ресторан. "Строгие" еще строже стали смотреть на своего "подшефного", а потом, все строже и недоуменнее, – на меня: куда я их привел, и вообще, соображаю ли я что-нибудь? Угар висел в воздухе – дым сигарет смешивался с едким чадом из кухни. В этих "райских облаках" плавали совершенно пьяные писатели, а ведь было еще только около часу дня. Взгляды китайских руководителей становились все враждебнее: как же вы, допуская такое, руководите литературным процессом? Все официантки сидели на коленях у писателей или у офицеров из Большого дома. Наконец одна из них, почему-то не пользующаяся в этот раз успехом у мужчин, могучая, с черными усами официантка по имени Лада подошла к нам и, не здороваясь, молча вынула из кармана грязного фартука мятый блокнот.

– Понимаешь, официальная делегация! – забормотал я. – Дай нам все самое лучшее… из кладовой возьми!

Лада повернулась и ушла. Мы с Арро, облаченные полномочиями, знали, что существует кладовая, подвал, где таятся самые изысканные яства, которые до писателей никогда не доходили, а доставались людям более значимым.

Через полчаса Лада вышла из кухни вместе с облаком чада и швырнула каждому из нас по жестяному подносу с какими-то вздувшимися кусками мяса. Натужно улыбаясь, я взял приборы и показал китайским гостям, как у нас ими пользуются. Но тут же чуть не выронил инструменты – от запаха закружилась голова; мясо было безусловно, я бы сказал, демонстративно тухлым. Китайцы тоже положили приборы. Я бы сказал – тоже демонстративно. "Не думают ли они, – мелькнула мысль, – что это специальное, умышленное издевательство, не хочу ли я показать, что извращенные китайцы любят только тухлятину, и тем самым унизить великий китайский народ?" Судя по жестким их взглядам, именно так они и решили. Политики (а двое из них точно были политики) всегда выбирают из всех возможных самый худший вариант. Что должен был делать я? Вызывать повара, директора, поднимать ругань? Но не унижу ли я тем самым великий русский народ?