— Может, пойдем в мастерскую? — предложил я.

Она кивнула, спрятала фляжку в карман, и мы вышли на улицу. У мастерской Тереза принялась доставать фонарик, который мы прятали в расщелине большого камня, лежавшего у входа. Пока она искала его, я смотрел на нее и спрашивал себя: «Кто она мне?» — и почему-то вспоминал лицо ее матери, особенно эту щель между зубами. У меня было чувство, что я краду Терезу у ее родителей. Я краду что-то у полицейского и сотрудницы благотворительного фонда — разве это не удивительно? Они там пьют пунш, а я собираюсь что-то сделать с их старшей дочкой. Я наклонился и поцеловал Терезу в шею.

Мы молча прошли по темному дому. Луч фонарика высвечивал столы, верстаки и шкафчики с заготовками и инструментами. Я закурил и отпил из бутылки. Тереза взяла из одного шкафчика свечу в медном подсвечнике, чиркнула спичкой и зажгла ее. В том, как неторопливо она зажигала свечу, было что-то заранее продуманное, и это меня нервировало. Мы с Терезой стояли друг напротив друга, разделенные моделью города. Купол собора Святого Петра, словно большое облако, заслонял ее живот. Я взял свернутую в рулон парусину и раскатал ее под столом.

Свечу мы поставили на самый край главной улицы, на том месте, где она обрывалась в пропасть. На фасадах домов трепетали пятна света, как будто солнце пробивалось сквозь листья деревьев. Тереза сняла свитер и осталась в одной майке. На лице ее читался вызов. Я подумал, что у меня все еще мальчишеское тело — тонкие руки, впалая грудь, да и то, что растет на подбородке, не назовешь щетиной.

— Послушай, а тебе не кажется, что на тебе надет самый уродливый костюм, какой только можно сшить? — спросила она.

— Это точно.

Она поцеловала меня и помогла снять пиджак и рубашку. У ее поцелуя был вкус виноградного пунша. Я обнял Терезу. Мы задели модель города, она покачнулась. Я поскорее потащил Терезу вниз, под стол. Она сняла майку, легла на парусину и, взяв мою голову обеими руками, привлекла меня к себе и поцеловала еще раз.

Мы с ней любили забраться в какую-нибудь нору и лежать там, тесно прижавшись друг к другу, — в том шалаше из соломы, в мастерской или даже у нее под кроватью. В таком укромном месте было слаще целоваться. Даже когда я мечтал о нашей будущей роскошной жизни — о том, как мы заживем в огромном поместье, — я всегда представлял себя и Терезу уединившимися где-нибудь в кладовке или под лестницей.

Но сегодня, забравшись с ней под стол в мастерской, я никак не мог избавиться от надоедливых мыслей, которые все время возвращались к отцу. Я воображал, как он сидит сейчас там, в доме, страдая от головной боли и сыновней неблагодарности.

Моя рука гладила живот Терезы, поднимаясь все выше. Она лежала, отвернув голову к окну. Я тоже взглянул туда и увидел бериллово-темные сумерки. Из здания института долетали отдельные звуки: сдвигали стулья, люди прощались. Вечер заканчивался, юным гениям музыки и математики пора было спать. Но только не нам. Мы не уснем, если только я смогу наконец справиться со своей головой и полностью отдаться этому поцелую.

Тут внезапно раздался голос Терезы — резкий, как удар ножа:

— Я должна тебе кое-что сказать.

Моя рука замерла.

— Говори.

Она по-прежнему не смотрела на меня, но я чувствовал ее дыхание.

— У твоего отца в голове есть какое-то затемнение, — сказала она. — Величиной со сливу. Похоже, об этом никто не догадывается.

Отец ни разу не сходил к врачу, с тех пор как окончил школу. Докторов он презрительно называл «автомеханиками».

— Я заметила это еще в самый первый раз, когда он привез тебя в институт, — продолжала Тереза. — Потом увидела это более четко, когда мы ездили есть оладьи. А сегодня разглядела окончательно.

Из меня как будто выпустили воздух.

— Но может быть, я и ошибаюсь, — добавила она. — Хотя вряд ли.

— Величиной со сливу? — сумел выговорить я.

— Да.

Я сел и потянулся за рубашкой. Снаружи донеслись голоса, потом хлопок автомобильной дверцы и скрежет колес по гравию.

— Мне очень жаль, — сказала она.

Я вылез из-под стола и медленно распрямился. Голова шла кругом, мне пришлось опереться о стол.

— Может быть, ты все-таки ошибаешься? — спросил я.

Она тоже вылезла из нашего убежища. Повисла пауза. В мастерской было уже совсем темно, я видел только белки ее глаз.

— Вряд ли, — повторила она.

Я застегнул рубашку и вышел наружу. Тереза последовала за мной.

Толпа в столовой значительно поредела, осталась только кучка подвыпивших посетителей. Мы молча подошли к моим родителям и Уиту. Они сидели на складных стульях и обсуждали новую программу ресайклинга: надо ли теперь перевязывать картонные коробки бечевкой, прежде чем выставить на тротуар, где их заберет мусороуборочная машина? Уит и мистер Фенмор поглядывали на часы: было уже поздно. Отец разглядывал свои ботинки. Я чувствовал, что Тереза поставила правильный диагноз, и не мог оторвать взгляда от его затылка. Там пряталось нечто, распространявшее вокруг себя разрастающиеся клетки, хаос нейронов.

«Призрачная частица, — подумал я. — Она ждала там все это время».

Всю первую неделю апреля 1988 года я мучился, не решаясь рассказать отцу о его болезни. После того вечера я несколько раз звонил домой и чуть не сказал все маме. Я убеждал себя, что она должна это знать. Но как только она принималась жаловаться на жизнь с отцом — то он ходит по гостиной глубокой ночью, то из его кабинета гремит на весь дом этот невозможный джаз, то пьет молоко прямо из упаковки, без стакана, — я откладывал разговор до личной встречи. Мне казалось, что я обязан сказать все ему лично.

Перед Пасхой родители и Уит решили отвезти нас с Терезой в недавно открывшийся в Де-Мойне новый планетарий. Мы ехали на машине целый час, чтобы увидеть, как по внутренней поверхности купола движутся планеты и звезды.

Уит, который довез нас туда по шоссе I-80, говорил, что планетарий — это такая «звездная часовня». Поездка была, разумеется, его идеей. Я сидел впереди, рядом с ним, а Тереза — сзади, между моими родителями. По дороге они расспрашивали ее о планах на каникулы и обсуждали необыкновенно холодную погоду. Тереза той же ночью улетала в Чикаго, к своей семье.

Часам к четырем мы добрались до центра Де-Мойна. Небо было скрыто выцветшими облаками. Город разукрасили к Пасхе: на витрине хозяйственного магазина выстроились корзины с цветами, в мексиканском ресторане мигала иллюминация. Семейная пара с детьми рассматривала витрину универмага. Уит, стоя на светофоре, просигналил им и помахал рукой. Отец семейства помахал в ответ. Некоторое время мы ездили кругами по центру, пытаясь отыскать планетарий. Уит успокаивал нас тем, что он туда звонил и что это учреждение точно существует и сегодня работает.

Наконец мы припарковались возле методистской церкви. Наискосок от нее и обнаружилось здание планетария: старый кинотеатр, крышу которого заменили на алюминиевый купол. Металлический пузырь, возвышавшийся над зданием постройки 1920-х годов, выглядел очень странно. Мы купили билеты в старомодной кассе-будочке, и нас провели внутрь. Народу было довольно много, в основном родители с маленькими детьми. В холле располагался буфет, в котором продавали попкорн. Мы с Терезой переглянулись: прекрасное развлекательное заведение для дошкольников. Уит выстоял очередь и притащил два ведерка попкорна.