«И хорошо платит?» Это был вопрос в яблочко: хорошо ли платит. «Хорошо. Там я четыре вечера. Иногда пять. Это уже хорошая надбавка. Только устаю очень». Мастер сделал неопределенное движение. «Знаете, друг мой, эдакое было движение насчет разумногоиспользованиясвободноговремени». Они немного далеко зашли. Это окончательно выяснилось, когда господин Арманд, в свою очередь, вежливо спросил: «А ты сколько зарабатываешь?» Он оторопел от такого жеста, ибо считал их разговор более абстрактным, для того чтобы господин Арманд мог воспользоваться такой ответной тактикой. Стояли они со своей большой симпатией у флажка аута — так как с уверенностью могу сказать, что господин Арманд тоже благоволил мастеру: наверное, нравились его открытый, прямой характер, искренняя заинтересованность, техничная правая; однако преклонялся перед его славой — беседа становилась все более чопорной. Они напряглись. Хотя он, может быть, и мог «сбежать» к воротам забивать мячи. Но нет: недаром печется о дисциплине господин Арманд. И мастер тоже не был исключением.

«Знаете, друг мой, дружба может возникнуть лишь на практике, на практике может стать закаленнее. Симпатия, даже любовь совершенно не способствуют дружбе. Истинная, деятельная, плодотворная дружба заключается в том, чтобы всю жизнь идти нога в ногу, взаимно одобрять цели друг друга и так непоколебимо продолжать свой путь, как бы ни разнились наш образ жизни и мышления». А затем он продолжил прекрасным поэтическим сравнением: «Знаете, друг мой, у меня нет дружеского круга. Я своих друзей вижу наполовину осевшими километровыми столбами вдоль берега канавы… Меня слушают вообще-то?!» Он кивнул. «Значит, слушают. Вы, mon ami, пишете как женщины. Как говорит Гейне, если женщина пишет, то на бумагу смотрит лишь одним глазом, другим она наблюдает за мужчиной; исключая графиню Хан-Хан, которая одноглаза».

Прилагаю здесь его рисунок, изображающий друзей или километровые столбы? Как бишь там?

«А ты сколько зарабатываешь?» — «Знаешь, меня деньги не очень интересуют». И вот тогда в окончательном варианте продолжилось то, что до того началось: двое мужчин безмолвно стояли: потому что им нечего было друг другу сказать. Голова господина Арманда разделяла небосвод, нежно-голубой небосвод (Божий чертог). На лбу у него капельками выступил пот, по небосводу пронеслась ласточка. Мастер, чтобы смягчить эффект, сказал что-то вроде того, что для него деньги лишь средство и что их нужно ровно столько, сколько обязательно нужно. «Пиф-паф, ой-е-ей как». Было видно, что эта чистая душа пребывает в крайнем беспокойстве. «И вечером все еще корил себя. Так по-школьному воспринять вопрос». Точно: в тот момент он почувствовал, что еще ребенок (несмотря на армию, детей, славу). «Крайне непрофессиональный подход», — более жесткого слова не может подобрать себе тот, чье занятие — жизневедение.

Затянувшемуся времени пришел конец: припозднившиеся подошли, неторопливо переодевающиеся были готовы, забитые вопреки запрету мячи вернулись. Они бежали разминочные круги. «Сколько?» Но господин Арманд таинственно молчал, отмечая присутствующих в тетрадочке. Уже порядочно запыхавшись, мастер обратился к своим товарищам: «Один угол поля отогнут, и там написано: секрет». Пыхтели дальше. В подтверждение того, что слов на ветер не бросает, перед финишной прямой он еще выдохнул: «Там. Вон». Сказать прямо, это была неправда; в том смысле, что краешек поля не был отогнут, и не было там написано: секрет; не совсем даже понятно, как он это задумывал технически, может быть, что это искусственное покрытие? — но как бы там ни было: с его стороны это снова был эдакий поэтический элемент, маленькая деталь его целостного поэтического мировоззрения. Я полагаю, это вещь достойная.

Встали они, началась тренировка. Игра — прямо как на матче с тотализатором — шла с переменным успехом, мяч стучал то на этой, то на той половине поля. Но, по большей части, на «общей» половине поля, поскольку игроки первой команды — следуя указаниям тренера — быстро уводили мяч от собственных ворот. А защитники посылали дальние передачи то центровым, то крайним. Мяч часто летел в нужном направлении. Тогда тренер даже что-то произносил: «Прекрасно, Лайош…», «Молодец, Шани». Если же по цели промахивались, главный тренер говорил: «Ничего, следующий точно выйдет», «Ошибка не в замысле, а в исполнении». Особенно они отставали от ребят господина Арманда в воздушном пространстве. «Не бойтесь толкаться, только, конечно» без рук», — отрывисто звучал голос тренера. Время прошло так быстро, никто и не заметил, опомнились лишь когда господин Арман посмотрел на часы и три раза просвистел. «Один за всех, и все за одного». (Как три мушкетера.) (Боже мой, какие блуждания, одно за другим. Но ведь таким он изволит быть: производит шаги один за другим.)

Мастер украл тапочки господина Ичи в надежде на то, что тот сменит гнев на милость. Сидел на скамейке, опустив ноги на скомканную форму. Какое зрелище! Мне, вероятно, не нужно подробно расписывать, какие преимущества означает какая-нибудь (или; конкретная) третья нога! Так вот, у Эстерхази она была! Меня это чрезвычайно сближало с мастером: сколько раз сидели мы в грязных, сумрачных закоулках пустых раздевалок, в то время как он не отрываясь смотрел на свои ботинки: левый и правый. «Неужели?…» — и недоуменно пожимал плечами. Великая честь. (Боже упаси меня от сплетен, отмечу лишь, что эта нерешительность сделала мастера чрезвычайно популярным у женщин.)

В душе мастер как раз намыливался — кто-то принес из дома пахучее мыло, и он его заграбастал, хотя… — в то время как тщедушный левый игрок средней линии, отсюда и название Комариный Жеребец, сказал, что обалдеть… можно. (Относительно многоточия здесь: я хотел отметить с его помощью не отсутствие чего-либо, я человек не настолько полусветский, просто вдруг литература пробелов не отработанный материал и получит развитие. Но ведь пишу-то я о ней, и цель моя литературной быть не может. — Курсив: самоирония. — Тем не менее, если я не хочу лишиться заслуженных симпатий читательниц и более чувствительных «натур», а также вообще всех тех, в ком живо еще уважение, почтение и тому подобное к истинным ценностям, и остаться верным избранному мной методу, а также преданности — позвольте каламбур, — так вот [!] в этом случае разгорается конфликт. О чем речь? Пожалуйста: там, в тот момент, в душе, магнитофон бы записал следующее: ОБАЛДЕТЬ, БЛЯДЬ, МОЖНО. Гос-споди… Но ведь не зря же набита рука, опыт, благоприятная среда — мастер, — в такой колее утрясается всякая проблема. Не хочу теоретических обоснований, с этим вопросом не ко мне, пусть «в самом» низу стоят голое олицетворение, результат, в случае к которым и будет применена художественная справедливость.)

Еще раз сначала: мастер, значит, после того как захватил крайнюю (самую лучшую) душевую кабинку, выперев оттуда всем своим авторитетом одного перешедшего к ним в этом году юниора из юношеской сборной, зацапал чье-то личное мыло, медленно, растягивая удовольствие, растер спину и уже приступил к намыливанию груди спереди. «Знаете, друг мой, какое великое множество существует личностей, у которых здесь, спереди, знаете, растет целая шуба?» Каракулевая шуба, выражаясь культурно. В этот момент Комариный Жеребец сказал Правому Крайнему: «Обалдеть, ива, можно». (Ясно, в общем. Если «ива» будет выступать в значении, отличном от вышеупомянутого, мы сообщим.)