— Ты, Васька, вынеси еще стакан самогонки. Я знаю, мать у тебя гонит.

Прозвучало, как угроза. За самогон могли и к суду привлечь. Но я парень крепкий вымахал, хоть и тощий. Нагнулся к уху и пригрозил:

— Попробуй, вякни. Я твое сено и сарай в момент спалю.

А сам от злости трясусь. Никогда такого за собой не замечал. Видать, война и в тылу людей меняет.

— В тюрьму загремишь, — заявил Трегуб. — Ты уже раз там побывал. Пойду и заявление напишу.

— Не успеешь. Я добровольцем на фронт уйду. Все, катись отсюда…

Вот такие дела. А до этого никогда ни с Трегубом, ни c другими соседями не ругался.

Зима 1941–1942 года выдалась морозной и ветреной. Тяжело заболел дед, который до этого подрабатывал где мог. Отощал, сутками лежал на кровати, кашлял. Врач, молодая, красивая, смотрела на покрытые плесенью стены и давала советы:

— Больному тепло и усиленное питание надо. Молоко, мед, бульон…

Мама с бабкой ловили каждое ее слово и согласно кивали. Зарезали одну из трех уцелевших несушек. Дед, съев несколько ложек бульона, от курятины отказался. Почти вся жесткая несушка досталась сестренкам. Они тоже без конца простывали и нуждались в усиленном питании.

Дед умер в конце декабря, когда под Москвой шло наступление наших войск.

— Ну вот, мама, дождались наконец! Погнали фашистов, — бодро говорил я.

Но после смерти деда сильно простыла младшая сестренка Маша, матери было не до побед. Маленьких детей в поселке умирало много, и мама старательно выхаживала ее. От отца писем не было. Мама пошла работать на почту. Кроме мизерной зарплаты там полагался какой-то паек.

Вечером придет и плачет. Спрашиваю: «Маманя, что с тобой?» Оказалось, столько конвертов «казенных» приходит! Работники почты уже научились распознавать похоронки. А что еще в конверте с печатью может быть? В лучшем случае сообщение, что пропал человек без вести. Хоть какая-то надежда, что вернется!

В столярной мастерской работал я часов по 12 без выходных. Делали ящики для снарядов и гранат, заготовки для военных повозок. Ползарплаты уходило на государственные займы. Нас бабушка от голода спасала. Она еще Первую мировую помнила, и все наколенные деньги в июне сорок первого пустила на продукты: крупу, муку, ну и на соль, мыло, спички.

К нам на рынок калмыки баранину и молоко привозили. Бабушка купила по дешевке бараньего жира, который мы все терпеть не могли. Набила две большие стеклянные банки и зимой варила суп, добавляя в него ложку-другую жира. Вот тогда мы этот жир полюбили, жидкий перловый или пшенный суп казался почти мясным блюдом. О мясе могли только мечтать.

Но все равно мы голодали. Однажды меня и еще двоих рабочих вызвал директор и сказал, что есть заказ на гробы из военного госпиталя. Работать придется сверхурочно, но военные обещали подкармливать нас. Не знаю, что сам имел пронырливый директор, но нашу троицу кормили кашей, засохшими булочками, иногда выдавали сахар.

На этих харчах я немного отъелся, приносил кашу и булочки домой, и даже мама стала чаще улыбаться. Пришли сразу два письма от отца, выздоровела Маша, немцев от Москвы гонят дальше на запад.

Наша уличная компания, которая собиралась теперь гораздо реже, решила, что, судя по сводкам и фотографиям разбитой немецкой техники, фашистов будут уничтожать без остановки. В газетах мелькали названия освобожденных городов, а наш танк Т-34 был непобедим и крушил любые преграды. С таким настроением 17 января 1942 года я получил повестку в военкомат (мама, конечно, плакала), а через двое суток попал в учебный полк в город Камышин, в двухстах километрах от Сталинграда, вверх по Волге.

Наша рота, около 130 курсантов, занимала одну половину деревянного барака. Двухэтажные нары, матрацы, набитые соломой, потертые байковые одеяла и кирпичная печка. Слово «барак» нам употреблять запрещали. Казарма! В которой всегда должно быть чисто, одеяла натянуты в струнку, а комковатые подушки старательно взбиты и поставлены аккуратными угольниками. Если заправлять лежанки и наводить чистоту мы научились быстро, то к холоду в казарме привыкнуть было труднее. Хотя, если разобраться, в помещении мы проводили лишь ночь и кое-какие занятия. Все остальное время занимались на улице или в учебных классах.

Военный городок стоял на окраине Камышина, внизу обрыв, Волга и широкие заволжские степи до Каспия, Казахстана и Уральских гор. Ветер, который не утихал, пронизывал наше деревянно-блочное жилище насквозь. Хотя ротные наряды топили печку без устали, холод стоял такой, что вода в ведре замерзала утром на палец.

Я попал вместе со своим одноклассником и соседом по улице, Манохиным Витей, в третий учебный взвод восьмой роты. Во взводе было сорок с небольшим человек. Взводным был младший лейтенант, но по всем вопросам мы обращались к старшему сержанту Степану Хомченко, который являлся помощником командира взвода — и одновременно командовал нашим отделением из 13–14 человек. Фамилии у нас обоих были украинские, и он сразу обратил на меня внимание:

— Откуда родом?

— Из Сталинграда.

— Я думал, с Украины. Ну-ка давай глянем, как ты на кулачках.

Это означало помериться силами, поставив локти на стол — кто кого прижмет сцепленным кулаком. Силенка у меня имелась, и я минуты три поупирался, пока Хомченко с явным усилием не прижал мою руку столу.

— Слабак еще, — объявил старший сержант, что было не совсем справедливо.

Манохина и еще нескольких новобранцев он прижал столу своей разлапистой ладонью с маху. Такой вот способ знакомства был у нашего помкомвзвода. Запомнился первый солдатский ужин-обед. Перловка, слегка пахнущая мясом, большие ломти серого хлеба горячий чай. Желтый сахар-песок отсыпали прямо в алюминиевые кружки, одна небольшая ложка. Кого-то назначили в наряд, а я долго ворочался на жестком шуршащем матраце. Потом заснул, словно провалился. Подняли в шесть часов утра, еще в темноте. Потом умывание и завтрак: каша, хлеб и чай. Я заметил, как жадно ели многие новобранцы. Наголодались за зиму.

Занятия начинались с утра и шли целый день. Боевая, строевая подготовка, химзащита, тактика, ну и прочее. И, конечно, политзанятия. Политзанятия проводил политрук, иногда наш взводный. Политрук являлся с газетами и читал нам статьи о большом значении разгрома немцев под Москвой. Часто он путался и читал одну и ту же статью раза по два-три.

Какими бы наивными мы ни были, но повторение патриотических фраз надоедало. Кроме того, до нас дошло, что наше наступление выдыхается, и хотя немцев от Москвы отогнали, к весне 1942 года Красная Армия перешла на большинстве участков к обороне.

Степан Карпович Хомченко служил в армии года три. Насколько я помню, в роте из числа воевавших было человек пять. Среди них — Хомченко и наш взводный, Малышко, спокойный, рассудительный младший лейтенант. Хомченко с Малышко дружили, иногда вместе выпивали (от солдат разве что скроешь!), вели долгие беседы по вечерам, что не нравилось лейтенанту Иванову.