И Шостакович писал. Уже в первые дни войны им были написаны десятки песен и романсов для фронтовых бригад.

И Седьмая симфония уже звучала, гремела в его душе…

«Я начал писать партитуру в первые дни Отечественной войны, а как писал – сказать сложно. Я работал в то время в консерватории и взял на себя обязанности пожарного. Я нес службу на крыше, а между налетами, в интервалах, писал мою партитуру. Я не мог оторваться от нее и все время писал, писал и писал. И таким образом я вовремя ее закончил. Это была моя самая захватывающая работа».

Началась блокада Ленинграда. Город обстреливали.

«Я был отчислен из театра народного ополчения, и меня, вопреки моей воле, хотели эвакуировать из Ленинграда. Я считал, что в Ленинграде я был бы гораздо полезнее. Об этом у меня был серьезный разговор с руководителями ленинградских организаций. Они сказали, что я должен уехать, но я не спешил уезжать из города, где царило боевое настроение. Домашние хозяйки, дети, старики вели себя мужественно. Я всю жизнь буду помнить ленинградских женщин, которые самоотверженно боролись с зажигательными бомбами и вообще проявляли героизм во всем. Женщины Ленинграда вели себя замечательно».

Подчас после отбоя воздушной тревоги Шостакович шел гулять и забредал далеко, глядя на опустевший Летний сад, на укрытого мешками с песком и деревянной обшивкой Медного всадника. «Иногда основательно удалялся от дома, забывая, что нахожусь в осажденном городе… с болью и гордостью смотрел я на любимый город. А он стоял, опаленный пожарами, закаленный в боях, испытавший глубокие страдания войны, и был еще более прекрасен в своем суровом величии. Возвращался обуреваемый страстным желанием скорее внести свой ощутимый вклад в борьбу…»

Его борьбой была музыка. 25 сентября 1941 года Дмитрий Дмитриевич отпраздновал свое 35-летие. В этот день он особенно много и вдохновенно работал…

А 1 октября его с женой и детьми все же заставили эвакуироваться. Транспортным самолетом, дважды пересекавшим линию фронта, вывезли в Москву.

Столицу тоже бомбили. И немцы подступали все ближе. 15 октября Шостаковичей эвакуировали в Куйбышев. Самой большой драгоценностью, которую он увозил, была незаконченная партитура Седьмой симфонии. Сначала эвакуированных поселили в школе – множество народу в одном большом классе, что для Шостаковича, остро нуждавшегося в уединении, было невыносимо. Потом композитору с семьей выделили комнату. Но дети шумели, мешали, писать он не мог. Мучила тревога за оставшихся в Ленинграде родных: мать, сестру, племянника, родственников Нины. Приходившие оттуда письма убивали всякую надежду. Наконец Шостакович получил дополнительную комнату… И смог закончить Седьмую симфонию.

Премьера состоялась в Куйбышеве 5 марта 1942 года. Успех? Нет, это было нечто большее, чем успех. Все, кто исполнял и слушал Седьмую симфонию, с первых аккордов понимали, что перед ними нечто абсолютно великое, превыше всего, что играли они прежде, сравнимое с «Реквиемом» Моцарта и «Аллегро с огнем» Бетховена.

29 марта Седьмую симфонию играли в Москве, в Колонном зале Дома Союзов.

Партитура симфонии на катушках фотопленки была выслана через Ташкент, Ашхабад, Иран, Ирак, Египет – в Лондон. Иностранные дирижеры соперничали за право исполнить симфонию Шостаковича.

Седьмую симфонию исполнили в концертном зале «Радио-сити» в Нью-Йорке. «Эта музыка выражает мощь России так, как никогда не передаст слово», – восхищенно писали американские критики.

Поэт Kapл Сэндберг создал стихотворение под названием «Вручите письмо Шостаковичу». В предисловии он написал: «По всей Америке в полдень прошлого воскресенья звучала ваша Седьмая симфония, миллионы слушали ваш музыкальный портрет России, погруженной в кровь и скорбь. Она начинается тишиной плодоносной почвы, полями и долинами, открытыми труду человека. Она продолжается, напоминая, что в дни мира у людей есть надежда поймать своих птиц счастья, чтобы послушать их. Народ России может отступать и терпеть поражения и снова отступать; протянутся долгие годы, но в конце концов он победит».

Дирижер Сергей Кусевицкий, эмигрировавший в США, сказал в интервью: «Чем ночь темней, тем ярче звезды. В эпоху мировой трагедии и разрушений создаются ценности незыблемые, высшего и вечного порядка. В той стране, где вторгшийся варвар несет разрушения, на дымящемся пепелище мирной жизни родилось одно из величайших произведений мирового искусства…»

А 9 августа – именно в этот день Гитлер планировал захватить Ленинград! – состоялась самая важная премьера Седьмой симфонии: ее сыграли в блокадном городе. Чудом уцелевшие музыканты, полумертвые от голода, они играли симфонию борьбы. Играл Ленинградский симфонический оркестр. Дирижировал Карл Элиасберг, исхудавший, похожий на скелет. В списке оркестрантов черным были помечены 27 фамилий умерших, красным – имена живых. Это было уникальное исполнение. Те, кто слушал его в зале, в финале – встали. Сидеть было невозможно. Его слушали во всех городах у радиорупоров. Слушали в полупустых, полувымерших ленинградских квартирах. Слушали в окопах. Слушали в Нью-Йорке, в Лондоне… Восемьдесят минут абсолютного торжества духовности над варварством и насилием.

25 сентября 1942 года, в день своего 36-летия, Шостакович получил поздравления от Поля Робсона, Леопольда Стоковского, Артуро Тосканини, Чарли Чаплина. Английский журнал «Time» вышел с портретом Шостаковича на обложке: композитор был изображен в каске пожарного, на фоне пылающего города.

Сам же Дмитрий Дмитриевич в это время больше всего беспокоился о том, как прокормить и обустроить родных, которых наконец-то вывезли из Ленинграда, и очень нуждался материально.

Сталин счел, что в тяжелые времена стране необходим новый гимн, и объявил конкурс. На 17 ноября 1942 года было назначено прослушивание участников. Сначала сыграли гимны разных стран, «Марсельезу», «Интернационал» – в качестве образцов. Потом начали играть гимны претендентов. Шостакович тогда сказал Хачатуряну: «Хорошо бы мой гимн приняли. Была бы гарантия, что не посадят».

Слушала комиссия во главе со Сталиным, и вердикт вынес сам вождь: «Шостаковича гимн хорош, и Хачатуряна гимн хорош. Теперь объединитесь и сочините вместе – тогда будет совсем хороший гимн». Работать вместе они не могли, но раз приказал сам Сталин – пришлось разделить, кто пишет куплет, кто – припев.

Вернувшись после мирной конференции в Тегеране и заново прослушав все предложенные на конкурс гимны, Сталин остановил свой выбор на творении Александрова.

Шостаковичу Сталин сказал: «Ваша музыка очень хороша, но что поделать, песня Александрова более подходит для гимна по своему торжественному звучанию».

Потом обратился к своему окружению: «Я полагаю, что следует принять музыку Александрова, а Шостаковича… поблагодарить».

А дальше разыгралась сцена дикая, невозможная в те времена тотального ужаса, и тем более – невозможная в присутствии самого вождя… Сцена, которая как ничто другое доказывает уникальную порядочность и благородство Шостаковича, который даже перед лицом самого воплощения террора не мог смолчать и допустить, чтобы совершилась подлость.