Стучаться Ветровский не стал – собрал в кулак всю свою решимость и толкнул дверь.

Алик был именно таким, каким он увидел его то ли несколько дней, то ли вечность назад: хмурый и задумчивый, он сидел у раскрытого окна, в пальцах дымилась сигарета, а взгляд был устремлен куда-то за пелену дождя, в неведомые никому на Терре дали.

– Алик, – негромко позвал Ветровский.

Гонорин вздрогнул, обернулся – сигарета выпала из пальцев, по покрытому ламинатом полу рассыпался пепел.

– Стас…

– Прости меня, – просто сказал Стас, чудовищным усилием заставляя себя не отводить взгляд. – Прости меня, если можешь.

– Стас… – Алик тоже не отводил взгляда, и в его глазах Стас снова обретал силу жить, стремиться, верить… Летать! – Я знал, что ты вернешься.

– Да. Я вернулся.

Можно верить и в отсутствие веры,

Можно делать и отсутствие дела[10].

Здесь все пропиталось болью и смертью – стены, потолок, пол, двери и окна, мебель, одежда. Смертью и болью пахло, смерть и боль звучали в воздухе, смерть и боль ощущались кожей, смерть и боль бросались в глаза, куда ни взгляни, привкус смерти и боли прочно поселялся на языке, стоило только отворить тяжелую дверь и перешагнуть обшарпанный порог. На новичков это действовало угнетающе, но она давно привыкла – сложно не привыкнуть, проводя здесь двадцать четыре часа в сутки.

Тренькнул будильник, напоминая, что наступило время обхода. Тяжело вздохнув, она поднялась на ноги, накинула прозрачный от ветхости халат, некогда белый, а сейчас бледно-серый от частых стирок, взяла со стола распечатанный список и вышла из ординаторской. Строго говоря, список ей не был нужен: она помнила всех больных своего отделения в лицо, помнила, кого как зовут, и главное – у кого какой диагноз, а вся текущая информация, вроде результатов анализов и обследований, наносилась на доски в палатах. Но привычка – страшная сила, и идя на обход, она всегда засовывала в карман сложенный вчетверо лист бумаги.

В первой палате было тихо. Она осторожно толкнула дверь, уже зная, что увидит – последние три дня Алла Войнова кричала, не переставая, и тишина могла означать только одно.

Худенькое тельце скорчилось на продавленной железной сетке кровати. В широко распахнутых светлых глазах отражалась… радость. Спокойная, доверчивая радость ребенка, которому больше не было больно. Сорванная с руки в предсмертной судороге капельница медленно роняла на пол мутно-розовую жидкость – пальцы машинально нащупали зажим, ни к чему пропадать лекарству, пусть даже и такому бессмысленному. В конце концов, других все равно нет и не будет.

– Алка умерла, – тихо сказала Оля, садясь на кровати и глядя своими огромными темными глазищами. – Кричала, кричала, а потом умерла. Я тоже умру, да?

Прикусив губу, Мила подошла к девочке, погладила ее по лысой голове.

– Нет, Оленька. Ты не умрешь. Ты уже почти здорова и завтра тебя заберут домой.

– Правда?

– Ты же знаешь, я всегда говорю только правду.

– Вы обещали Алле, что за ней придет ангел. А она просто умерла, – тихо сказала девочка.

– Никто не умирает «просто». За всеми приходят – или ангелы, если человек хороший, или бесы, если плохой. Просто их нельзя увидеть – их видит только тот, за кем они приходят, понимаешь?

– А я увижу того, кто за мной придет?

– Конечно, увидишь. Лет через семьдесят. А пока ложись и спи – тебе нужны силы, чтобы окончательно выздороветь и поехать домой.

– А что будет с Аллой?

– Ей теперь будет только хорошо. Она же на небе…

– Я тоже хочу на небо… Там не будет больно, и там у меня снова будут волосы, и мама тоже там… наверное. Как вы думаете, ее забрал ангел или бес?

– Тебе лучше знать. Она была хорошая?

– Не знаю. Я не помню ее.

– Тогда ложись и спи, а мама тебе приснится. Это ничего, если ты утром не вспомнишь, это бывает – мы часто не помним свои сны. Но мама тебе обязательно приснится, и утром ты поймешь, где она. И… я думаю, что на небе.

Уложив Олю, Мила осторожно закутала мертвую Аллу в одеяло, взяла худенькое, совсем легкое тело на руки и вышла из палаты. Негоже детям спать в комнате с покойницей, а санитары придут только утром.

Закончив обход, Мила вернулась в ординаторскую. Сегодня была милосердная ночь – из восьмерых безнадежных ушли шестеро. И еще трое просто умерли, неизвестно от чего именно. Если бы было оборудование и реактивы для анализов, если бы была возможность нормально обследовать несчастных детей, если бы были хотя бы какие-нибудь лекарства – был бы шанс. А так…

Заперев дверь, врач открыла настенный шкафчик. Достала бутылку, стакан, не глядя плеснула граммов пятьдесят, подошла к зеркалу. На нее смотрела немолодая женщина с короткими седыми волосами, преждевременными морщинами, горьким изгибом губ и почти ничего не выражающим взглядом. Мила усмехнулась, коснулась краем стакана зеркала, залпом выпила, не чувствуя, как спирт обжигает горло. Это был ежедневный своеобразный ритуал – она не пьянела, просто становилось чуть-чуть легче.

В дверь постучали. Быстро закрыв шкафчик, она отперла дверь.

Николай Андреевич сумрачно кивнул в знак приветствия, сразу взял со стола обходной лист, пробежал глазами.

– Одиннадцать человек. Я надеялся, будет больше, – отрывисто сказал он.

Мила отвела взгляд. Слова, казавшиеся такими страшными, не пугали – она знала их настоящее значение. Одиннадцать детей отмучились, больше им не будет больно.

– Я пойду, – сказала она, вешая халат на гвоздик.

– Подожди, – он подошел к двери, запер, прислонился к ней спиной, взглянул на коллегу – пристально, в глаза. – Я хочу сегодня прооперировать Воронова.

– Он безнадежный. Даже если прооперировать, он не протянет и недели.

– Знаю. Но у него здоровые почки.

– Вы проверили?

– Да, еще вчера. Мы сможем спасти Алехина, которому поможет только пересадка. Материал подходит идеально. А Воронов все равно не жилец.

Мила зажмурилась, сжала кулаки, до крови прикусила губу – к этому она не могла привыкнуть до сих пор. Убивать одного ребенка, пусть и обреченного, для того, чтобы спасти другого, у которого еще есть шанс. Разумом она понимала необходимость подобного, но…

– Мне нужны твои руки и твой опыт, – сказал Николай Андреевич. – Я никогда не пересаживал почку.

– Хорошо, – кивнула женщина и, не прощаясь, вышла из ординаторской.

Она жила прямо здесь, в больнице. На верхнем этаже была старая, давно не используемая кладовка, где врач поставила узкую кушетку, стол, стул и тумбочку – а в большем она и не нуждалась.