– Мы продадим этот дом вместе с лавкой, а вырученные деньги разделим пополам.

– Нет, Томми, – продолжал упорствовать Руфус. – Оставь их себе. Ты умный, с такими бабками ты далеко пойдешь, а я кто, цветной, неграмотный, почти покойник и вообще, не пойми что. Не девка, не парень. А помирать лучше дома.

– Не рано ли ты помирать собрался? Пока я вижу здорового человека.

– Все мы там будем, приятель, – с этими словами Руфус закурил новый косячок. – Не бери в голову, дело житейское. Бабушка за мной присмотрит. Ты, главное, мне позванивай, обещаешь? Если ты забудешь про мой день рождения, я тебе этого, Томми, не прощу.

Я слушал их разговор, и у меня тоже подкатывал комок к горлу. Вообще-то я не склонен к проявлению чувств, но я еще не успел отойти после сшибки с Драйером, которая меня буквально опустошила. Я попробовал сыграть роль крутого парня из какого-нибудь второразрядного боевика и сразу, так сказать, заломил ему руку. И, кстати, поделом. Другое дело, что сам я не ожидал от себя этого развязного тона, этой лихости и одновременно жесткости. И вот теперь я сидел наверху, и при мне человек добровольно отказывался от всего того, что другой нагло пытался украсть. Тут у любого сердце дрогнет. И ведь Гарри любил их обоих, с наивным жаром и безоговорочной преданностью им обоим служил. Возможно ли такое? С редкой проницательностью угадать душу одного человека – и безоговорочно ошибиться в другом? Двадцатишестилетний Руфус казался инопланетянином со своей изящной маленькой головкой, смугловатым лицом и хрупкими длинными конечностями. Типичный слабак, одуванчик, педераст. И при этом в нем был стержень, своего рода идеализм, отвергавший тщеславные желания, делающие нас, более сильных, столь уязвимыми перед земными искушениями. Ради его же блага я желал, чтобы он изменил свое решение, начал рассуждать, как все мы, и получил причитающееся ему наследство, но, слушая, как Том битых два часа тщетно пытается наставить его на путь истинный, я понял, что мое желание неосуществимо.

Следующий день был посвящен практическим вещам. Звонки друзьям покойного (Руфус), звонки Бетти в Чикаго и книжным посредникам в Нью-Йорк (Том), переговоры с похоронными бюро в Бруклине (я). В своем завещании Гарри распорядился, чтобы его тело кремировали, но не уточнил, как следует поступить с его прахом. После продолжительной дискуссии мы решили развеять прах среди деревьев в Проспект-парке. По законам Нью-Йорка делать это в общественных местах запрещено, но если забраться в какой-нибудь укромный уголок, подумали мы, можно это сделать незаметно. Счет за кремацию и металлическую урну, составивший полторы тысячи долларов, оплатить, кроме меня, было некому.

В день церемонии – воскресенье, 11 июня – я оставил Люси на бебиситтера и отправился в парк вместе с Томом, который нес урну в зеленом фирменном пакете с логотипом «Чердак Брайтмана». Всю неделю в городе стояла одуряющая духота (жара и дикая влажность), которая к воскресенью достигла пика, дышать было нечем, Нью-Йорк превратился в экваториальные джунгли, земной ад. Через три минуты одежда становилась мокрой и липла к телу.

Надо полагать, из-за погодных условий народу собралось мало. Манхэттенские друзья Гарри предпочли остаться при своих кондиционерах, пришли же несколько добрых соседей: владельцы магазинов на Седьмой авеню, хозяин ресторанчика, где Гарри регулярно обедал, и женщина-парикмахер, которая его стригла и красила волосы. Разумеется, была Нэнси Маззучелли и ее муж, самозваный Джеймс Джойс, более известный как Джим или Джимми. Я впервые его увидел и не могу сказать, что он произвел на меня благоприятное впечатление. Этот высокий красавец (Том в своем описании был точен) постоянно жаловался на духоту и комаров, вел себя как избалованный ребенок, что выглядело особенно неуместным на церемонии в память о человеке, который при всем желании ни на что пожаловаться уже не мог.

Впрочем, неважно. День этот запомнился лишь одним событием, никак не связанным с мужем Нэнси или погодой. Я говорю о Руфусе. Мы прождали его на полянке минут двадцать, обливаясь по́том, вытирая лицо и шею мокрыми носовыми платками, то и дело поглядывая на часы, почти не сомневаясь в том, что он струхнул, не нашел в себе смелости взглянуть на горстку праха, в которую превратился его друг и благодетель, и все же оставляя ему маленький шанс, и вот когда мы уже готовы были приступить к печальному ритуалу, из-за деревьев быстрым шагом вышел… нет, не Руфус – вышла Тина Хотт. В первую минуту мы ничего не поняли. Трансформация была столь разительной, столь необычайной, что рядом со мной кто-то ахнул.

Перед нами стояла красотка, каких я еще не видел. Этакая вдова в черном облегающем платье, на трехдюймовых шпильках, в шляпке без полей, глаза чуть прикрыты вуалеткой, – воплощенная, почти неземная женственность. Рыжие волосы – как настоящие, грудь – как настоящая, косметика – безукоризненная, ножки – точеные. И это – мужчина?

Однако дело не ограничилось чисто внешними аксессуарами или одеждой. Руфус… то есть Тина… излучала теплый внутренний свет, а печальное достоинство, с которым она держалась, олицетворяло наши представления о женщине-вдове. Так сыграть могла только очень талантливая актриса. Во время церемонии, пока произносились короткие речи и развеивался прах, она не проронила ни слова. Когда все уже решили, что пора расходиться, из рощицы вышел пухлявый темнокожий подросток лет двенадцати с плеером, который он нес на вытянутых руках, как корону на бархатной подушечке. Позже выяснилось, что это был кузен Тины. Он вручил ей плеер и нажал на «пуск». Раздалось оркестровое вступление, и когда Тина открыла рот, мы услышали песню «Как мне его не любить» из старого мюзикла «Плавучий театр». То есть пела Лена Хорн, а Тина только шевелила губами. Это был номер Тины Хотт из ее субботней программы в кабаре, где она «исполняла» известные эстрадные и джазовые композиции. Это было великолепно и абсурдно. Это было комично и трогательно. Это было правдоподобно в своей неправдоподобности. Тина подкрепляла свой «вокал» выразительной жестикуляцией, ее лицо выражало любовь и нежность, в глазах стояли слезы. А мы все стояли как завороженные, не зная, плакать нам или смеяться. Скажу о себе: это был один из самых странных и незабываемых моментов в моей жизни.

В тот же вечер Руфус улетел на Ямайку. Насколько мне известно, в Америке он больше не появлялся.

Том был на перепутье. Столько событий за короткое время, столько новых возможностей, от которых голова шла кругом. Стать хозяином лавки и до конца дней сбывать редкие и подержанные книги? Или продать бизнес, как он предлагал в тот памятный вечер, а вырученную сумму поделить? Тот факт, что Руфус отказался от своей части, особого значения не имел. В конце концов, если он и дальше будет настаивать на своем, можно всучить эти деньги его бабушке. Имея в руках несколько сот тысяч долларов, Том мог изменить свою судьбу, выбрать любую дорогу, какую только пожелает. Но чего он желал? На этот фундаментальный вопрос у него пока не было ответа. Хотел ли он по-прежнему открыть отель «Житие» или предпочитал вернуться к идее преподавания английского в средней школе? И если да, то где? Остаться в Нью-Йорке или собрать манатки и уехать в провинцию? Мы обсуждали различные варианты по сто раз на дню, но, если не считать решения перебраться в мансарду над букинистической лавкой, Том бездействовал, хандрил и тянул резину. Слава богу, никто его не подгонял. Завещанию Гарри предстояло пройти непростой путь вступления в законную силу, и только через несколько месяцев наследники могли получить на руки документы на недвижимость. Что до прочего имущества (более чем скромный счет в банке, считаные акции и ценные бумаги), то они тоже пока были заморожены. Том сидел на горе золота, но ребятам из фирмы «Флинн, Бернстайн и Валларо» еще предстояло оформить эту гору на его имя, а пока положение его было хуже прежнего. Потеряв зарплату, он должен был крутиться в лавке с утра до вечера, чтобы свести концы с концами. Я предложил ему денег, но он наотрез отказался. Оставило его равнодушным и другое мое предложение: закрыть «Чердак Брайтмана» на лето и отправиться в большое путешествие со мной и Люси.