И все же примерно в середине августа почва для сближения с русскими нашлась. Несмотря на соблюдение производственной тайны, всему лагерю стало известно, что «румыны» с согласия и при поддержке русского начальства готовят концерт самодеятельности и репетиции проходят в «Покатом зале», где у починенных на скорую руку дверей выставлены посты, чтобы не впускать посторонних. Среди номеров концерта была чечетка. Один моряк, большой мастер этого дела, тренировался каждый вечер, и в зал допускались лишь избранные советчики и знатоки. Всякому ясно, что бесшумно отбивать чечетку невозможно, поэтому проходивший как-то мимо Лейтенант услышал громкую дробь и, не встретив, разумеется, сопротивления постовых, вошел в «Покатый зал». Посидев на двух-трех репетициях, он с непроницаемым лицом (сказывалась привычная выдержка) заявил, к немалому смущению организаторов концерта, что является большим любителем танцев и сам на досуге не прочь потанцевать, а освоить чечетку — его давнишняя мечта. Моряка-чечеточника тут же попросили, вернее, обязали преподать Лейтенанту несколько уроков.

Мне так хотелось побывать на этих уроках, что я, пробравшись по лабиринтам коридоров Красного дома, незаметно проникал в «Покатый зал» и прятался в темном утлу. Лучшего ученика, чем Лейтенант, невозможно было представить: сосредоточенный, упорный, старательный, к тому же с хорошими природными данными. Танцевал он в форме и в сапогах, ровно час по часам, не давая даже минутной передышки ни себе, ни учителю. Быстро делал успехи.

Когда через неделю состоялся первый концерт, номер «Чечетка» поразил всех: учитель и ученик танцевали слаженно, с безукоризненной синхронностью; учитель — весело, с ужимками, в фантастическом цыганском наряде, который смастерили ему женщины, Лейтенант — важно, глаза в пол, со скорбной торжественностью, словно это не чечетка, а ритуальный танец. Естественно, он был в полном обмундировании. Медали на груди и кобура на боку плясали вместе с ним.

Им хлопали. Впрочем, как и всем исполнителям даже за не слишком оригинальные номера (в программе были и классические неаполитанские песни, и «Пожарные Виджу», и хоровое исполнение «Монтанары» под управлением Синьора Унфердорбена, и скетч о влюбленном, стремящемся завоевать девичье сердце с помощью не букета цветов, а свертка с рыбой — нашей вонючей ежедневной едой). Но особый и вполне заслуженный успех выпал на долю двух выступлений, они действительно отличались от остальных.

Вперевалку, с трудом передвигая негнущиеся ноги, на сцену вышел большой толстый человек в маске. Закутанный во множество одежд, он напоминал всем известного Бибендума с рекламного щита автомобильных покрышек «Мишлен». Точно заправский атлет, он поднял над головой сцепленные руки и потряс ими, приветствуя публику. Тем временем два ассистента с большим трудом подкатили к нему спортивный снаряд для поднятия тяжестей — штангу с двумя здоровенными кругами на концах.

Толстяк наклонился, вцепился в нее, напрягся, но… ничего не вышло: штанга с места не сдвинулась. Он снял с себя плащ, аккуратно свернул, положил на пол и сделал новую попытку, но штанга даже не пошевелилась. Тогда он снял второй плащ и положил рядом с первым. Так он снимал с себя по очереди плащи, пальто, шинели, телогрейки, уменьшаясь и худея на глазах, и, хотя вскоре вся сцена была завалена одеждой, штанга оставалась на месте, точно в землю вросла.

Покончив с пальто и плащами, он принялся снимать пиджаки, кители, гимнастерки, тужурки и куртки всех образцов (среди которых в честь нас, немногочисленных узников, была и полосатая куртка хефтлинга), потом очередь дошла до многочисленных рубашек, и, освободившись от каждой, он с торжественной невозмутимостью подходил к штанге и безрезультатно пытался оторвать ее от пола, при этом неудачи не вызывали у него даже признака нетерпения или досады. Сняв то ли четвертую, то ли пятую рубашку, он не опустил ее на пол, а принялся внимательно осматривать: отстранял от себя на расстояние вытянутой руки, подносил к глазам, теребил воротник, прощупывал с обезьяньей ловкостью швы и, наконец, извлек большим и указательным пальцами воображаемую вошь. Сначала с выражением ужаса он тщательно обследовал ее, потом бережно положил на пол, очертил мелом, обернувшись, схватил одной рукой штангу, которая взлетела почему-то вверх, словно пушинка, и коротким прицельным ударом эту вошь раздавил.

И снова как ни в чем не бывало вернулся к своему обстоятельному, размеренному раздеванию и безрезультатным попыткам поднять штангу. Освободившись от всех надетых на себя рубашек, маек, штанов, носков и набрюшников, он остался наконец в одних подштанниках среди гор снятой одежды и тогда сорвал с себя маску. Тут зрители узнали своего любимца — маленького, щуплого, неугомонного и неутомимого повара Гридакукко, за которым с легкой руки Чезаре закрепилось прозвище Ку-ку. Грянули аплодисменты, Ку-ку, растерянно озираясь по сторонам, словно его напугало всеобщее внимание, подхватил штангу под мышку (наверняка она была картонной) и бегом убежал со сцены.

И еще огромным успехом пользовалась песня «Треугольная шляпа». Песня эта абсолютно бессмысленная и состоит всего из одного, многократно повторяющегося куплета:

Я люблю треугольную шляпу,

Я всегда треуголку носил,

Если б я не любил свою шляпу,

Я бы шляпу свою не носил.

Куплет поется на самый что ни на есть тривиальный, с детства знакомый каждому итальянцу мотив. Вся соль в том, что при очередном повторе одно слово из куплета опускается и заменяется жестом. Так, вместо слова «шляпа» на голову кладут руку, вместо «своя» ударяют себя в грудь, сложенные домиком ладони означают «треуголка», и продолжается это до тех пор, пока в куплете не останутся только союзы, отрицания и частицы, жестами не передаваемые. По одному варианту их произносят в последнем повторе, а по другому опускают совсем, так что песня заканчивается немыми ритмичными жестами.

В разношерстной группе «румын» нашлись прирожденные артисты: в их интерпретации шутливая детская песенка превратилась в трагическую пантомиму, полную тайного смысла, символических намеков и грустных ассоциаций.

Маленький оркестр, инструменты для которого предоставили русские, глухо, на низких нотах заиграл знакомый мотивчик. В черных плащах с поднятыми капюшонами, из-под которых выглядывали мертвецки-бледные, изборожденные глубокими морщинами старческие лица, на сцену вышли три призрака. Вышли медленным пританцовывающим шагом, раскачиваясь в ритм музыки, каждый с длинной незажженной свечой в руке. Все тем же шагом дошли до рампы, по-стариковски сгибая рывками негнущиеся поясницы, начали медленно кланяться. Не меньше двух минут зал сочувственно следил, как они мучительно сгибались и разгибались, пока не вернулись наконец в вертикальное положение. Оркестр смолк, и три ходячих скелета затянули дрожащими надтреснутыми голосами песню. Они пели и пели, и по мере того, как они проглатывали слова, заменяя их бессильными, плохо скоординированными движениями, создавалось впечатление, будто вместе с голосом от них уходит и сама жизнь. Тихие, гипнотически пульсирующие удары барабана сопровождали это медленное необратимое умирание. Последний повтор при окончательно смолкшем оркестре, онемевших певцах и молчании публики походил на мучительную агонию, на последние предсмертные конвульсии.