Мерцалов полез в старый кухонный стол и достал из его дальнего угла начатую бутылку самогона. Купил он ее по случаю, прикладывался к ней редко, но теперь чувствовал — надо. Кому приятно, когда даже дети считают тебя шутом гороховым, не умеющим жить как все. Обидно было до соплей, но приходилось признавать, что в словах Васьки таилась большая доля правды, и жизнь Полине он как пить дать загубит.

Заранее морщась и страдая лицом, Васка налил себе с полстакана мутноватой жидкости и зажмурившись выпил. Самогон обжег, горячей волной прокатился по телу, вызвал на лбу испарину. Он запил его холодным чаем, закусил плавленым сырком. В избе было прохладно, из сеней пахло березовыми вениками. Накинув на плечи старую джинсовую блузу, Васка вышел на улицу, но вместо привычной беседки над обрывом притулился на лавочке у бревенчатой стены. Хотелось тепла и уюта. Закурил. Мысли текли тягучие, невеселые. Бедоносец он, Васка Мерцалов, к чему ни прикоснется, все пополам да надвое. И началось это не вчера. С той же диссертацией, которую, к слову сказать, так и не защитил, долго мурыжили, брали за локоток и, напирая на то, что человек он талантливый, увещевали не губить себя и не трогать тему зла. Говорили: сам подумай, кому это надо? Уж больно скользкая она, тема эта, тут можно натворить такого, что мало не покажется! Опять же в ученом совете сидят далеко не ангелы, им свой хлеб надо отрабатывать, а ты покушаешься на авторитеты… Друзья, особенно поддав, говорили прямо: «Не дури, Васка, не замахивайся на устои, схарчат без горчицы и хрена! Если уж ты такой принципиальный, то получи сначала кандидатские корочки, а там валяй, чего душе угодно». Только в том-то и беда, что не мог он себя пересилить. А тут еще навалилось безвременье, и жизнь начала сыпаться, словно карточный домик…

Вечер был теплый, ласковый, но Васку знобило. Он надел блузу в рукава и поднял воротник. После долгой холодной весны установилась наконец сухая и жаркая погода, именно такая, какой славится лето на Волге. Красный шар солнца завис над далеким горизонтом, замолкли в кронах деревьев птицы. Ему вспомнилась поездка в Москву, ночь на раскладушке в проходной комнате у малознакомых людей, до утра продолжавших скандалить и выяснять отношения. Мокея в городе не было, домработница сказала, что они отдыхают в Ницце или где-то там еще, где именно — Васка не запомнил. Да и позвонил уже с вокзала, все не решался побеспокоить. А утром, не выспавшись, пошел в издательство.

Встретивший его директор что-то долго мямлил про трудные времена и, только порядком Мерцалова измотав, перешел к существу дела:

— Посмотрел я план вашей книги, посмотрел, а некоторые пассажи прочел, и не без удовольствия. — Улыбнулся, любуясь собой, провел рукой по вьющимся седым волосам. — Забавно!

Мерцалов ожидал чего угодно, только не этого нелепого слова. Несуразность его, а больше того, непонимание директором этой несуразности Васку буквально потрясло.

— Мысли, прямо скажем, не затасканные, — продолжал между тем издатель, — дают пищу для ума… — Как если бы исчерпав этим запас хвалебных слов, нахмурился. — Вот только вопросы вы затрагиваете уж больно экзотические, нужны ли они в наше трудное время читателю? Мы проконсультировались со сбытовиками — они фактически определяют ассортимент того, что нами издается, — и интереса не почувствовали. Скажу больше, реакция их сугубо негативная, и тут не на кого обижаться: каков народ, такие и песни! Но и на этом мы не остановились, а в поисках независимого мнения обратились в профильный институт Академии Наук…

Сердце Мерцалова упало. Ему вдруг показалось, что все это уже было, и не раз. Судьба, а правильнее сказать рок, гоняет его по кругу, и со слов издателя начинается всего лишь новый цикл хождения по мукам. Но директор не спешил наносить решающий удар.

— Что лично меня в вашем синопсисе насторожило, — произнес он почти сочувственно, — так это тезис о том, что, поскольку Бог живой, то Он, как все живое, должен развиваться…

— А отсюда следует, — продолжил за него с кривой ухмылкой Васка, — что развитие Господа происходит в каком-то ином, неведомом нам времени…

— Именно, голубчик, — обрадовался директор издательства, — именно! Вот видите, вы и сами все прекрасно понимаете! Ваши соображения, весьма, впрочем, замечательные, входят в противоречие с догмами христианского учения, а нам вступать в конфликт с набирающей силу церковью не с руки.

Аргумент этот трудно было не принять, но движимый отчаянием Мерцалов позволил себе вопрос:

— Я вижу, вы с уважением относитесь к логике, а можно вас спросить? Как, по-вашему, время, в котором мы живем, оно движется?

Поскольку в самой постановке вопроса содержался скрытый подвох, издатель помедлил с ответом, однако ввиду его очевидности вынужден был согласиться:

— Ну, допустим!

— В таком случае вы, как человек умный и хорошо образованный, не станете спорить с тем, что любое движение происходит во времени, а это означает, что существует еще какое-то время, кроме нашего, в котором наше время как раз и движется! Так почему бы Создателю материального мира не пребывать в этом, втором, времени?..

Однако издатель в спор с Мерцаловым втягиваться был не склонен, у него своих проблем хватало. Сказал просто, но уверенно, знал, видно, подлец, чем закончится им же самим предлагаемое:

— А вы сходите в институт и поговорите с рецензентом! Если вам удастся их убедить, мы вернемся к рассмотрению возможности издания вашей книги…

И Мерцалов пошел. А что было делать: игру надо доводить до логического конца.

«Удивительная штука жизнь, — думал Васка, открывая дверь до боли знакомого здания с колоннами, — она все возвращает на круги своя, и по этим-то кругам человек и бегает в поисках выхода, словно загнанная лошадь. Трудно, но все же можно смириться с тем, что рецензию готовил институт, из которого тебя с треском вышибли, и даже с тем, что рецензия эта сугубо отрицательная, но почему ее писал именно Хафчик — это, кроме как ухмылкой судьбы, по-иному объяснить невозможно. Должна же быть в жизни элементарная справедливость, — думал Мерцалов, проходя знакомыми коридорами, — ну хоть какая-то! Не может же быть так, чтобы везде и всегда правили бал приспособленцы и убогие!..»

Оказалось — почему нет? — может! И еще как! Забурел Хафчик, налился самодовольством, но в бегающих глазках старшего научного сотрудника проглядывало тем не менее владевшее им смущение. Помнил Хафчик, каким в дни молодости знавал его Мерцалов, не мог забыть пренебрежения к жучиле и задолизу других аспирантов. Вытирая большим клетчатым платком лысую голову, заискивающе улыбался:

— Видишь, как все получилось! Успел вовремя защититься, веду большую общественную работу, а на днях вступил в партию… Какую партию? Ну не в КПСС же, хотя, если приглядеться… Ты пойми, я не из каких-то там соображений рецензию писал, я о тебе беспокоился! Время потратишь, жизнь на книгу положишь, а кто ее будет читать? Да и что нового можешь ты сказать людям о зле, когда они каждый день видят его воочию? Нищета заедает, с женой проблемы, начальник сволочь, а тут еще ты со своими тараканами! Людям надо давать что-то легенькое, отвлеченное: детективчик какой-нибудь или скабрезную историйку, пусть себе отдыхают… Я ведь и с издательством говорил, — продолжал Хафчик, прижимая ручки к жирной груди, — пытался убедить, только печатать тебя они ни при каких обстоятельствах не будут. Сегодня мало книгу издать, тираж надо еще продать. За месяц. Потому что срок годности у современной печатной продукции, как у йогурта. Потом труд твой задвигают в дальний угол и забывают о его существовании. Тебе это надо? А сколько нервотрепки, сколько разочарований! Я тут по совместительству в одной газетке главным редактором, так точно знаю, чем люди интересуются… А на рецензию ты, старичок, не обижайся! Пойми, здесь ничего личного, такая работа!