У меня было впечатление, что Флориан начинает что-то подозревать. Он смотрел на меня очень и очень внимательно. Но если он надеется, что я буду разгуливать у них на глазах в терновом венце на голове и со всеми ранами от гвоздей, то он явно рехнулся. Если бы они увидели меня в таком виде, то тут же водрузили бы на приличествующее мне орудие казни.

Флориан пребывал в некоторой нерешительности. Он облизнул пересохшие губы. Да, есть все основания беспокоиться. Во-первых, он не получил никаких распоряжений. Во-вторых, не способен допустить, что я, если это только действительно я, до сих пор влюблен в Лили. Он четко знает, что на моем месте он бы жестоко ненавидел ее. И не только за то, что она проделала со мной две тысячи лет назад, сколько за то, что она продолжала делать после.

Он повернулся к Лили. У нее на губах играет обольстительная улыбка. Она все вспомнила, тут уж нет никаких сомнений. Флориан снова глянул на меня. Я постарался принять таинственный вид.

Флориан обеспокоен до такой степени, что, когда раздался голос Лили, он вздрогнул.

— Флориан, я была безумно взволнована. Нет, правда. Ну, почти. Впервые я что-то почувствовала. И тем не менее чего-то не хватало…

— Что? — нервно отозвался Флориан. — Чего тебе не хватало?

— Не знаю. Какой-то малости.

Она прищелкнула пальцами. Ну вот, вспомнила.

— А, теперь знаю. Слишком все это было недолго. Очень скоро закончилось. Они проделали все это слишком быстро, слишком стремительно.

Из побелевшего носа Флориана вырывалось возмущенное сопение. Он до того разъярен, что прохладный сквознячок, исходящий от него, превратился в леденящий ветер.

— Лили, я действительно рассержусь…

Я попытался успокоить его:

— Не стоит. В чем-то она права. Я оставался на кресте лишь два дня. Всего ничего.

— Он был так прекрасен!

Она на секунду задумалась. На губах ее появилась хитроватая улыбка.

— Флориан.

— Ну что еще?

Капризным, но в то же время требовательным тоном она произносит:

— Я снова хочу.

Мне показалось, что в глазах Флориана мелькнул ужас.

— Флориан, то Распятие было просто великолепно. Я хочу еще одно такое же.

— Ч-ч-что?

— Я хочу еще одно такое же.

Флориан от удивления разинул рот, и это оказалась такая огромная пасть, что, право, я даже подумал, будто передо мной сам Александр Македонский.

— Лили, это невозможно! Я… я тебя не слышал. Годы мои такие, что я стал глуховат.

— Это все матери, которые своим воплями повредили вам слух, — успокоил я его. — Шум, знаете ли, очень вреден.

— Лили, и тебе не стыдно?

Губки у нее задрожали. Я почувствовал, что она сейчас расплачется. Но я знал, что мне остается сделать.

Вообразите себе золотую легенду, прекраснейший в мире гобелен, плачущую принцессу в божественном освещении, и вы поймете, что чувствовал я, Хаим с улицы Налевской, личность непонятная и неопределенная, нелепая и презренная, которому вдруг представилась нежданная возможность.

— Хочу еще такое же! На холме среди оливковых деревьев… Чтобы это было так же красиво…

Я сделал шаг вперед:

— Я был бы счастлив, если только я вам подхожу.

Флориан вознегодовал:

— Мазохист! Извращенец! Хаим, валите отсюда, она вас уже достаточно поимела!

Лили внимательно смотрит на меня. Я восхищен. Чувствую: цивилизация обогатится новым достижением.

— К вашим услугам.

Флориан бросает на меня взгляд, полный безмерного отвращения.

— Это же надо! Он на седьмом небе!

— Кажется, я с вами уже имела дело, — промолвила Лили.

— Еще бы! — прошипел сквозь зубы Флориан. — Это принесло шесть миллионов, не считая мыла.

Лили раскрыла мне объятья:

— Но все равно я хочу танцевать с вами. Я обожаю вальс.

Флориан попытался встать между нами:

— Ты уже с ним досыта навальсировалась!

Она подошла ближе:

— Да, но я хочу научить его новым па…

— Да они все те же! — заорал Флориан. — Хаим, сматывайтесь отсюда, пока еще не поздно! Надо быть последним мазохистом, чтобы пытаться удовлетворить ее!

А она вся словно бы устремилась ко мне. Можно говорить все, что угодно, но распознать клиента она умеет.

— Позвольте пригласить вас, господин… простите, как?

— Хаим. Чингиз-Хаим, вычеркнутый еврейский комик, к вашим услугам.

— Позвольте, господин Хаим. Это будет наш самый прекрасный, наш последний вальс!

Можете мне верить, можете нет, но принцесса из легенды обняла меня, и в тот же миг в яме, я хочу сказать, в оркестровой яме, заиграли скрипки, и я встал на цыпочки, я приготовился вальсировать…

— «Прекрасный Голубой Дунай», дерьмо собачье! — выкрикнул Флориан. — Да неужто вы позволите еще раз поиметь себя под самый затасканный в мире мотивчик?

— Ближе, еще ближе, — шепчет Лили. — Прижмите меня крепче… Вот так…

Я ощущал непонятную радость, восхитительное опьянение. И вдруг пошатнулся. Голова закружилась.

— Из… извините…

Я отпустил ее, схватился руками за горло: я испытывал удушье…

— Кретин! — рявкнул Флориан. — Недоделок! Гуманист сраный!

— Ничего страшного, — успокоила Лили. — Это «Голубой Дунай», он ударил вам в голову…

Ну уж нет, какой там «Голубой Дунай», это ее духи. Я узнал их.

— Газ… — пробормотал я. — Извините, но от вас пахнет газом!

— Идиот! — бросил мне Флориан. — Я же предупреждал вас! Новые па, как же! Да все те же, ничуть не изменились!

Теперь я танцевал один. И уже не вальс. Это старинный наш танец. Лили аплодирует мне:

— До чего красиво! Как это называется?

— Хора… еврейская хора, — объясняет Флориан. — Это у них чисто естественное, как у кошки на раскаленной плите… Народный танец. Их ему обучили казаки.

Лили хлопает, отбивая ритм:

— Браво! Браво!

Не знаю, что со мной приключилось, но я не могу остановиться. Глаза у меня повылезали из орбит, скрипки наяривают в каком-то безумном, адском темпе, я вижу, что меня окружают нацисты в коричневых рубашках, и все они отбивают ладонями ритм, кроме одного, который со смехом таскает за бороду еврея-хасида, а тот поощряюще хихикает, причем оба они стоят, обернувшись к грядущим поколениям.