— Ну как ты не понимаешь, Флориан? Это было слишком поспешно. С ними всегда все в спешке, торопливо. Я даже не успела взволноваться.

— Ну что ж, дорогая, придется продолжать. Настанет новая весна.

— Ты знаешь, я уже не верю. Флориан…

— Да, дорогая.

— Мне правда очень хочется умереть.

— Не стоит, дорогая, торопиться. Поглядим, что будет дальше. Мы же не исчерпали еще всех их возможностей. Не будем отступать. Вспомни, что сказала великая императрица Мессалина. «Чтобы начать, вовсе не обязательно надеяться, и вовсе не обязательно добиться успеха, чтобы не отступать». И Бог свидетель, святая эта женщина знала, что говорила. Нам пора, дорогая. Уже поздно. А нам предстоит дорога.

— Посмотри, Флориан. Какой-то господин все время следует за нами.

Я тоже увидел его. Нет, он неисправим! Я счастлив, что и на этот раз он выкрутился. Мне хочется встать, пойти ему навстречу, помочь, но у меня нет сил, я даже не знаю, сколько времени я лежу тут, у подножия памятника ему посреди площади, где когда-то было Варшавское гетто, в котором он родился. Я слышу голоса, кто-то держит меня за руку, конечно, жена, у нее такая детская рука.

— Расступитесь, дайте ему дышать…

— Явно это сердце…

— Ой, он уже приходит в себя, он улыбается… Сейчас он откроет глаза…

— Наверно, у него кто-то погиб в гетто…

— Пани, а что ваш муж… Ну, он…

— Я умоляла его не возвращаться сюда…

— Он кого-то потерял в гетто?

— Да.

— Кого?

— Весь мир.

— Как это — весь мир?

— Мамочка, а этот пан, которому стало плохо, кто он?

— Это не пан, деточка, это писатель…

— Прошу вас, расступитесь…

— Пани, вы полагаете, что в результате этого опыта он подарит нам книгу о…

— Please, Romain, for Christ's sake, don't say things like that…[41]

— Он что-то пробормотал…

— Kurwa mac![42]

— Romain, please!

— А мы и не знали, что ваш муж говорит на языке Мицкевича…

— Он получил классическое образование здесь, в гетто.

— А! Мы не знали, что он еврей…

— Он не еврей.

Я слышу их, распознаю голоса. Через секунду я открою глаза и больше никогда его не увижу. Но пока что вижу совершенно отчетливо: вот он передо мной, на том самом месте, где совсем недавно были только кровь, мгла, дым. Бедняга Хаим, он не слишком хорошо выглядит. У него опять были цорес, он чудовищно изможден, весь в ранах, под глазом фонарь, они уже успели напялить на него венец, и вид у него совершенно одуревший в этом терновом венце, который он даже не пытается больше срывать, но тем не менее он, как всегда, здесь, мазлтов! Неуничтожимый, бессмертный Хаим, он согнулся, но держится на ногах и все так же упрямо сопровождает Лили, влача на спине свой огромный Крест.

— Флориан, смотри, какой-то господин следует за нами.

Флориан обернулся, бросил на него рассеянный взгляд.

— Это всего лишь твой еврей, дорогая. Все тот же. Этому пройдохе опять удалось вывернуться. Но тут уж я бессилен. Он вечен. Идем, дорогая. Он безвреден и никому не мешает.

Варшава, 1966