Посидели: о том о сём. Получилось грустно и немного памятно.

Говорю:

— Чего надумал приехать? Разобрало под финал?

Он:

— Я просто благодарен тебе, Шуранька. Спасибо за всё, что ты для нас сделала. Не знаю, сумею ли когда-нибудь ещё сказать тебе эти слова, поэтому хочу, чтобы знала сейчас.

И глаза в пол. А Миша молчит.

Смотрю на него и так и не догадываюсь, кто его отец, — честно, бабушка, понятия не имею. Но чувствую, что хочу, чтобы Паша был, не Леонтий Петрович мой. Так мне справедливей, если отмотать всё как было между нами всеми.

А ещё такое было, которое, как умер мой муж, так и началось. Тыща народу, сын приехал из Швеции, познакомились с ним, наконец, увиделись. И с женой его тоже. Он человек нехороший оказался, недобрый. Стал интересоваться, кому и что достаётся. И получается, что был он в квартире нашей не прописан, у них своя имелась. И теперь эта отходит ко мне, по закону, по прописке в ней.

Дальше разбираться стали: уже после панихиды, после слов прощания, похорон на Ваганьково, поминочных мероприятий и зачитки завещательного распоряжения.

Сообщает, картины заберу, все, в виде памяти о маме, и всю антикварную мебель и обстановку как воспоминание об отце.

Говорю:

— В завещании чёрным по белому, что обстановка при мне и квартире.

Он:

— Картины не обстановка, а предмет культурного наследия, их мама подбирала и вкладывалась лично общими средствами семьи. Как и персональные вещи, и мебель моего отца, которые он также лично ввозил сюда из мест длительного пребывания. И его частный архив.

А дорогостоящими оказались картины-то эти, ужасно просто, кто бы знал про них такое заранее. Сама-то я до этого не понимала, люди подсказали, шепнули, а Паша после подтвердил, как пришёл прощаться на выезд. Пальцем пересчитал: это Коровин, это Бенуа, это Юон Константин Фёдорович. А это псевдёж, фуфел, имитация, фальсификат, пошлятина, чучело красоты и сладкие слюни. А мебель, сказал, не антик, а под старую, гнутая Румыния с искусственной позолотой.

Короче, много всего стоящего.

Ну, чтобы не заострять, скажу, что с сыном его мы по положению о вступлении в наследство и вступили, каждый в свою часть. Он — в сберкнижные вклады, в личное, в книги и бумаги, плюс право доживать на госдаче пять лет после кончины, как родня, а я в остальное, включая распорядительство над Мишенькиной частью отложений и средств, хотя отчеством Миша так и остался Павлович, без никаких.

В общем, посидел Паша в тот день, и пошли они, не задержались долго. И то, сказал, пришли, а Фира не в курсе, не то бы осталась недовольна. Она тебя, сказал, с первого дня невзлюбила, ещё когда со мной не сошлась. Я-то знаю, что ты другая, что внутри тебя живёт добрый, глуповатый и немного трогательный в наивности своей человек. Чувствительный, но недалёкий, как идеальной формы растение перекати-поле, совершенное по замыслу, но управляемое случайными ветрами. А Фире вдумываться было незачем, она видела только то, что видела, и делала выводы. Она чрезвычайно здравомыслящая женщина и пронзительного к тому же ума, так что спасибо тебе за неё дополнительно к главной моей благодарности.

Говорю:

— А чем же я ей так насолила, что она меня ненавидела все годы?

Он:

— Дело не в ненависти, Шуранька, а в плебействе — не в твоём конкретно, а вообще, если брать шире. Она просто здесь изначально чужая, по всему: по голове своей, по способу мыслить, по семейной исторической памяти, по системе внутренних предпочтений. И я не знаю, если честно, кто кого втянул в правозащитную деятельность, я её или даже больше она меня.

Я:

— А чего ж валите тогда? Ну и боролись бы себе, раз вы такие упёртые с Фирой твоей.

Он:

— Это всё только ради детей: заберут нас, что тогда Мишеньку ждёт, пойми меня правильно. А он у меня один, другого уже не будет.

Я:

— Как это что? Со мной будет, я ж мать, в конце концов.

Он:

— Вот мы и подумали, что лучше эмиграция, чем… чем всё остальное.

Так и расстались, бабушка, насовсем.

Разве что снова притянул к себе, несильно, и в лобик поцелуй нанёс, слабый, бесчувственный.

А про благодарность — это отдельно.

Умер Леонтий когда, дали срок мне на всё про всё опомниться, а после снова приглашают на беседу, туда же, ну ты понимаешь, о чём я. Тот же Чапайкин-генерал.

Говорит:

— Ну так что, Александра Михайловна, поговорили с Павлом Андреевичем вашим про ребёнка?

Я:

— Не поговорила и говорить не стану. Так я решила.

Он:

— Это ещё почему?

Я:

— Муж мой умер, вы его своим подлым вмешательством до быстрого миокарда сердечной мышцы довели. И кому теперь крах будет, если откажусь, трупу его?

Он:

— Мы вам, конечно, сочувствуем, уважаемая, но в таком случае, если Павел Андреевич получит разрешение на выезд, мы не станем воспрепятствовать, чтобы он забрал и вашего сына с собой. У вас ведь от покойного мужа не осталось больше общих детей.

Я:

— Пусть забирает. Это его кровный сын, а не Леонтий Петровича, вам в этом всё равно самим не разобраться, как бы и ни хотелось карту эту дьявольскую разыграть.

Так и сказала, в лицо, представляешь? Паша так когда-то серьёзно о дьяволе пошутил.

А что такого, подумала, — с работы снимут? Разве что только сами позы пойдут принимать вместо меня да оголяться? А уволят, по мастерским пойду, они только счастливы будут, бородатые, что напрямую лишь им одним теперь позировать стану, а не на зарплату.

Спросишь, пенсия обвалится, стажа не хватит?

Так Юона Константина Фёдоровича в хорошие руки сбуду, Паша сказал, при твоих сдержанных запросах лет на пять безбедно жить хватит, без оголения и без ничего ещё.

Так-то!

И больше они меня не тревожили, Шуринька, ни разу покамест не вызвали. А чего им теперь вызывать, раз сами обгадились, прости господи!

Паша позвонил недавно, всего один раз, что после Австрии и Италии устроились на жизнь в Канаде, в городе Торонто. Чтобы знала я, где сын мой теперь возмужает и станет гражданином.

И дал отбой.

А я с недавних пор научилась спать с открытыми глазами. Сплю и бодрствую одновременно. Вижу, как Мишенька бродит по канадским дорогам, по девственным лесам, по тамошним холодным снегам, а сам румяный, улыбчивый, бодрый, бесстрашный.

В тебя и в меня, бабушка, в нас с тобой.

А Есфирь, злющая, не хуже той Варвары Айболитовой, на машинке письма строчит двумя ладошками, обвиняет меня, что обманом замуж устроилась за состоятельного и слабосильного старика. А Паша её отговаривает, успокаивает, к совести призывает и к миропорядку, в келью утягивает канадскую, но не шкафом отгороженную, а из шалаша и кленовых листьев, природную, натуральную, на чистом воздухе возведённую, экологически безопасную.