Оказалось, йогой увлекалась — это тоже наука из древности, но индийская, про тело и возможности его потенциала. Так вот, думаю, может, и мне записаться на неё, чтобы продлить протяжённость работы по специальности. Я для себя наметила тоже не меньше её возраста простоять, а там будь что будет, жизнь у нас долгая с тобой, по женской линии передаётся через поколение, помнишь? Ты ведь сама пяти дней всего не дожила до восьмидесяти, и я не хочу раньше тебя, иначе кто же тебе напишет про меня до тебя?

А спрос не падает, хотят, как и хотели.

Жить зовут, в близость опять же многочисленную тянут, но только чтобы навсегда и по-серьёзному, такого нет. Кто женатый, кто не собирается, кто только насладиться, а кто конченый алкоголик и вообще без оплаты.

С другой стороны, бабушка, есть у меня сильный резон, про который большинство из них просто не в курсе. Никто почти не знает, что я дипломатическая вдова, что владею жильём, какое им никому не снилось и в помине, и что картины у меня в столовой на стене против их мазни имеют такую закладную стоимость, что набежали бы, как крысы на копчёность, только свистни в дудочку.

И что на книжке тоже имеется.

Только не хочу сама.

Меня Паша мой проклятый приучил так — чтоб ему в Канаде это звоном небесным по еврейской линии аукнулось.

Знакомлюсь, работаем, всё такое. После — чай, портвейн, крепкое, как водится, по желанию — в мастерских, само собой, не по основному месту труда.

Дальше всё похоже, как сговорились они против меня. Завлекают и сами же удивляются моему несогласию сразу пойти.

И без трясучки у них, спокойно так, расслабленно, без особенных затей, как само собой втекать у них принято, где труба, и выпускать, где канализация, без всякой художественной прослойки от застолья с разговором до прямой близости, тьфу! Паша мой среди них просто ангел в аду, не хуже того.

Отказываю почти всегда, за редким случаем разве что, хотя внутри, бывает, всё горит от желания соединиться телом с мужчиной и содрогнуть себя от блаженства. Но внутренне не могу преодолеть этого, Шуринька, как тормоз накладывают на меня какой, шершавыми колодками по гладкому со всех боков разом.

Всё время Пашу вспоминаю своего: как он медленно овладевал мною, завоёвывал каждый раз, будто на войну уходит, как скользил губами по всей меня без исключения, от и до, и про звук отлипа влажного от губ его при поцелуе тоже забыть не могу, про уважительность к самому телу и отдельным частям его, не вычёркивая никакой даже самый малый и трепетный фрагмент анатомии: что пяточки, что подмышки с ложбинками, что переулочки разные потаённые и всё между ними.

Я теперь свободная женщина: всё в том же теле и с душою соломенной вдовы.

Я родила без брака: с Пашей разошлись, с Леонтием едва познакомились.

Я могу нравиться мужикам.

Я умею это делать.

И я хочу.

Я чувствую в себе силы любить, но нет того, кого бы полюбить мне захотелось.

Я была хороша для единственного мужчины в моей жизни, но я не знаю, так ли хороша ему теперь другая или она ещё лучше.

Я вспоминаю Мишеньку, но он не вспоминает меня, и никогда уже не вспомнит.

Я не думаю о Леонтий Петровиче, он не оставил о себе никакой памяти в моей сердцевине — будто ветром свистнуло и унесло даже самое малое воспоминание о нём.

Я люблю свою работу, и я умею её делать — это всё, что у меня осталось после всего того, что у меня имелось.

Я никого не боюсь, пусть они боятся меня или не боятся, мне всё равно.

У меня есть всё, и у меня нет ничего, кроме того, что уже никогда не вернётся.

Я так и не научилась плакать, я могу только реветь, но это меня не успокаивает.

Я люблю смеяться, но не нахожу для этого достойных поводов.

Меня никто не ждёт, когда я возвращаюсь, и не провожает, когда ухожу.

Я была в Башкирии, в Москве и два раза на Пицунде, а больше нигде и не хочу, потому что не с кем, а одна не научилась.

Мне завидуют те, кто про меня знает, а те, кто не завидует, те просто не знают ничего.

Я ищу гармонию мироздания, но она ускользает от меня, словно нет её и не было на свете никогда.

Мне бывает страшно, но не от самого страха, а от того, что накатит, и не знаешь, что делать, даже когда делать ничего не надо.

Треть жизни уходит на сон, а лучше бы уходило больше, тогда бы на остальное невесёлое оставалось меньше.

Мне становится уютно и тепло, когда я пишу тебе письма, Шуринька, зная, что ответ всё равно не придёт, но, быть может, ты просто прочтёшь их и поймёшь то, что сама я понять не в силах.

Я горжусь тобой, бабушка, и это делает меня бодрей, придаёт мне надежды и немного успокаивает совесть.

Мне сорок, и это половина, я знаю.

Я не была счастливой, я хочу быть ею в остальные сорок, но мне этого никто не обещает.

Всё, извини, моя хорошая, отвлеклась, это был минуточный припадок, дурные нервы и случайное просветление, точней сказать, временное затемнение разума, потому что за окном вдруг сделалось пасмурно, зябко и противно, а батареи уже отключили, сволочи, и фонари не горят, всё выгадывают на нас, только жировки выставлять умеют за избыточные жилые метры, а забот про жильца у них нуль без палочки. А я там и не бываю, считай, на этих метрах, в спальне больше живу да на кухне, кабинет его и остальное неделями не навещаю.

Я не прощаюсь с тобой, бабушка, я говорю тебе, до другого письма и до нового тепла и уюта от тебя, которыми подкармливаюсь уже сколько лет, и без каких жить для меня пресно, одиноко и негармонично.

Единственная твоя наследная внучка по линии тебя и моего отца,

Шуранька Коллонтай.

P.S. Ни с того ни с сего подумала вдруг, что напрасно тогда я Есфири Пашиной тыкала, с самого первого дня и по последний. Она мне выкала, а я нет. Жалею, хоть и натерпелась от них. И не знаю почему. Но это к слову.

Сейчас август, началась грибная пора: с детства увлекалась, с мобилизации — с них и начну, с грибов.

И сразу про сегодняшний сон, а то забуду, выветрится.

Здравствуй, моя единственная и драгоценная Шуринька, это опять я стучусь к тебе, кто ж ещё-то!

Так вот, иду по лесу, по осеннему, но не по нашему, а канадскому, дальнему, глухому. А навстречу Мишка мой, ёлочные шишки собирает, похожие на наши, но ядра крупней, по разновидности кедровых. И песенки поёт, но тоже не на нашем, а уже по-английски, с местным канадским склонением. А на спине его туесок, круглый, с бересты плетённый, точно какой у хозяев наших в Давлеканово в обиходе имелся.

Сама я мимо проходила, грибы искала на суп и посушить. Как оказалась я там, в той местности, не вдумывалась, в голову не приходило.