– Конечно.

– И он сумел спокойно выйти из помещения?

– Почему «сумел»? Просто вышел – и все.

– Но ведь существует охрана.

– Солдаты охраны заявляют, что впредь будут выполнять только приказы своего командования. А они – из батальона майора Ремера, который, как стало известно, уже находится под командованием Скорцени или даже Гиммлера.

Штауффенберг стучит своим увечным кулачком по столу и решительно поднимается, чтобы идти к Ольбрихту и Беку.

– Я вынужден буду наконец сказать нашим господам генералам, что подобные операции таким образом не совершаются. Мы или всех несогласных с нами арестовываем и содержим до суда под стражей, или же всех отпускаем. В противном случае мы лишь наживаем себе врагов, которые, собирая силы, ожесточаются.

– Не стоит идти к ним, господин полковник, – коротко охлаждает его фон Хефтен.

– Почему?

– Кофе остынет, – мрачно объясняет обер-лейтенант, избавляя себя от необходимости указывать полковнику на то, что он и так прекрасно видит.

Впрочем, Штауффенберг прекрасно понял его. С полминуты он стоит, упираясь кулаком в стол и глядя в зашторенное окно. Фон Хефтен прав. Конечно же, все должно было решаться по-иному. Организовав этот путч, они забыли главный девиз германцев: «Никогда не жалей врага». Они жалели всех, не понимая, что, превратив офицера в своего врага, а затем выпустив его на свободу, по существу, перевоплощают его в раненого зверя, который тут же забывает о страхе и самосохранении.

Однако что он, Штауффенберг, мог сделать? Арестовать самих генералов и принять командование на себя? Возможно, так и следовало бы поступить. В самом начале. Но кто знал? Да и потом… кто он такой, чтобы приказывать фельдмаршалам и генерал-полковникам? Кто его станет слушать? Если по телефону его еще иногда и выслушивают, то лишь потому, что больше не у кого получить ответ на вопрос «Где сейчас генерал Фромм?» Да еще потому, что имеют дело с начальником штаба генерала Фромма.

– Весь ужас в том, обер-лейтенант, что все оно так и есть, – задумчиво соглашается он со своими мыслями и вновь садится в кресло. – Этот ужасный день. Неужели он когда-нибудь кончится? Вы заметили, фон Хефтен, как невыносимо длителен этот день, двадцатое июля?

– Очевидно, так, по минуткам, его когда-то и будут изучать – и те, кто сочувствует нам, и те, кто станет презирать.

– Станут, обер-лейтенант, станут, – неожиданно оживился полковник. Ему вдруг вспомнился недавний разговор с братом. Это он, Бертольд, первым заговорил о том, что, по существу, все они, особенно полковник Клаус фон Штауффенберг, уже принадлежат истории Германии, истории Европы. – Независимо от исхода того дела, ради которого мы положили свои жизни. Просто мы с вами еще пока что не осознаем этого.

Фон Хефтен промолчал. Когда речь заходит о Ее Величестве Истории, адъютантам лучше помолчать. Хотя и их эта строгая дама вниманием своим не обходит.

– Если понадоблюсь, господин полковник, я рядом. «Это и есть настоящий адъютант, – с признательностью посмотрел ему вслед полковник. – Другой бы на его месте давно улизнул отсюда и отрекся. Улизнул и отрекся…»

Полковник стеснялся признаться себе, что ему очень не хотелось, чтобы фон Хефтен оставлял его. Сейчас присутствие обер-лейтенанта придавало ему уверенности, и вообще он видел в лице фон Хефтена кого-то более близкого, чем обычный адъютант. Возможно, потому, что именно этот человек был с ним сегодня в «Волчьем логове». Он один знал его тайну, знал все, решительно все, как оно там было, как они спасались. Вот почему полковник вновь с признательностью повторил: «Другой бы давно улизнул отсюда и забился в первую попавшуюся нору, дожидаясь прихода англичан».

Граф даже не заметил, как начал делить всех окружающих на тех, кто «улизнул бы, отрекся и предал», и на тех, кто этого еще почему-то не сделал.

Оставшись в одиночестве, Штауффенберг жадно набросился на бутерброды и кофе. Его «трехпалая клешня», как иронично он называл свой обрубок, работала с необычайной быстротой. Полковник словно бы опасался, что путч завершится раньше, чем он успеет перекусить.

Только теперь он вдруг понял, насколько же голоден был все это время. Кажется, в последний раз он вспоминал о еде, когда узнал, что, получив из ставки фюрера сигнал «Валькирия», генералы Ольбрихт и Бек, вместо того, чтобы тотчас же приступить к выполнению плана операции, отправились в столовую, дабы тостами поздравить друг друга с успешным началом. Еще бы: ведь пришло время обеда. Неистребимый германский педантизм!

Но тогда же Штауффенберг сказал себе, что даже не заикнется о еде, пока не убедится, что сделано все, что только можно было сделать. Этот голодный протест стал самым решительным актом отвращения к мелочности человеческих страстей и слабостей его сообщников.

Где-то вдали начал зарождаться монотонный гул авиационных моторов. Штауффенберг прислушался. Неужели налет? Они дойдут сюда, почти до центра города, и сбросят бомбы прямо на ставку командования. Гибель под осколками английских бомб и руинами штаба была бы лучшим из всех возможных исходов, какие только способна предопределить им судьба. Того и гляди, Геббельс назвал бы их в числе героев, погибших на своем посту, выполняя долг перед фюрером и Германией.

Но самолеты – звено бомбардировщиков – проходили мимо, на восток, и, по всей вероятности, были своими. «Это ж надо дожиться до того, чтобы молиться на вражеские бомбардировщики, как на ангелов-спасителей», – подумал Штауффенберг, с тоской скользя взглядом по потолку, словно провожал улетавший на юг клин журавлей. И вначале он даже не обратил внимания на взорвавшийся сухой официальной трелью телефон. Долго не хотел поднимать трубку, но телефон не умолкал.

– Это генерал Фромм? – послышался в трубке требовательный рокочущий бас.

– Генерала Фромма нет и не будет.

– Не кладите трубку! – еще более настоятельно пророкотал бас как раз в ту минуту, когда Штауффенберг действительно собирался швырнуть ее на рычаг. – Где в данную минуту находится генерал Фромм?

– Его нет. И вообще он отстранен от должности, – заявил Штауффенберг, решив, что имеет дело с кем-то из участвовавших в заговоре.

– Кем… отстранен? – поинтересовался его собеседник таким голосом, словно прошелся гусеницами танка по куче гравия.

– Генералом Беком.

– Кем? Беком?! Да вы что, с ума все там посходили?! Кто ему дал право отстранять кого бы то ни было?

– Простите, с кем имею честь?

– Со штурмбаннфюрером Отто Скорцени… имеете честь. А кто вы такой?..

– Полковник фон Штауффенберг, – осипшим голосом проговорил заговорщик, ощущая, что язык его становится шершавым и непослушным.

– Ах, опять сам Штауффенберг?! – злорадно уточнил Скорцени. – Так это вы позволяете себе распространяться о какой-то там чести?