Ее литературные фрагменты-провокации, которые она продолжала преподносить мне время от времени, превратились в одной ей понятный, синтаксически перегруженный набор тяжелых словесных конструкций, довольно однообразных, представляющих собой как бы расширенный рассказ про глокую куздру, причем содержание ее писаний было ничуть не более конкретно.

В какой-то мере эта неконкретность заражала и меня — да, годы общения с Виолеттой не прошли для меня даром. Было и такое, что я часами сидел за машинкой, скрипя зубами и выкуривая по четыре-пять сигарет над одной страничкой, которая потом все равно годились только на то, чтобы завернуть в нее окурки — так они не очень воняют — и выбросить (та самая моя корзина для бумаг быстро наполнялась сигаретными бычками, завернутыми в смятые черновики). Виолеттино дезорганизующее присутствие ощущалось всегда — я был близок к сумасшествию, к самоубийству. А она… Виолетта, перед смертью, на исповеди, ты все равно будешь одна… — но нет, она не человек, она бродячая собака, которой я, по слабости, дал приют в своем доме и не решаюсь выгнать на улицу лишь потому, что ей действительно некуда идти — собаки не исповедуются, за них спросят с хозяина… Я теряю контроль над собой, даже сейчас я путаюсь, я сбиваюсь, будто за спиной стоит Виолетта… Да, она всерьез играла в собаку. А собака играла в то, что она моя — шла за мной по улице — то убегала немного вперед, то чуть отставала, но ни на минуту не теряла меня из виду — пока я не догадался спуститься в метро.

В метро, куда ей не пройти… Это наваждение длилось уже больше двух лет… Жениться на первой встречной? Уехать? Но как оставить женщину, перед которой я виноват, хоть эта вина и была навязана мне ею… Заставить… заставить ее мне изменить, обратить на кого-то другого безудержный поток отрицательной энергии? Боже, это подло! Да и невозможно (приходилось ли вам страдать от невозможности совершить подлость?) — у Виолетты не было уже никаких знакомых, ее забыли или постарались забыть даже те, кого она исповедовала здесь на кухне за чашкой чая, мои друзья тоже перестали заглядывать сюда — мы виделись в редакции или в кафе, изредка я ходил к ним в гости — но Виолетта вообще нигде не бывала, она словно чего-то ждала и боялась упустить момент, когда это может произойти. Есть на свете женщины легкого поведения. А она… она женщина тяжелого поведения, такую женщину можно вместо камня повесить на шею, если соберешься топиться.

Может быть, я все-таки должен был… Чушь, не может быть в этом деле никакого долженствования. Жена — это другой человек — любящий, родной, но другой, не я. А представить себя в церкви рядом с этим непонятным созданием (ни дать ни взять — глокая куздра, у нее даже имени-то нет, можно ли при венчании назваться Виолеттой?)… Ужасно…

Жениться на ней — и всю жизнь провести один на один с этим глазастым упреком, поставить под сомнение правильность своих убеждений, вечно плакать и каяться — худшей муки нет. Ненавижу пустые хлопоты и не собираюсь просить у нее прощения за то, что иначе понимаю благородство.

Я не боюсь, что меня сочтут посредственностью, — я бы мог (не сейчас, конечно, а раньше) сделаться серьезным и решительным дилетантом, вроде большинства самиздатских писателей, литрами глушить водку, выпрашивая по червонцу деньги у родителей, и творить, сразу, без подготовки, без черновиков, некие литературные шедевры, которые рано или поздно, будучи принятыми по каким-то идеологическим причинам за отвергнутые государственными издательствами, просочились бы в западные журналы, а оттуда, когда я стал бы уже знаменит, с триумфом вернулись бы в Россию, принеся с собой хорошие гонорары и скандальную (независимо от их содержания) славу. Я мог бы успокаивать себя тем, что не сам отправлял рукописи за границу, не играл в правозащитника — зачем? — это сделали бы за меня другие, те, для кого жизнь в том и состоит — маленькие артисты и профессиональные популяризаторы «левого» искусства. Поверьте, на все это у меня хватило бы ума и таланта, и, может быть, в этом случае душевных потерь было бы меньше — но, простите, до чего же такой путь аморален! Я выдвигаю крамольный (с точки зрения богемы) тезис: человек должен работать не только ради культурного или общественного прогресса, но и (возможно — в первую очередь) для того, чтобы обеспечить самого себя, свою семью, а при необходимости и родителей. Хорошо, если при этом он может заниматься своим настоящим делом, хорошо, если это не идет в ущерб его творческой потенции, но если ты гений и в то же время мучаешь мать и используешь жену в качестве дойной коровы (как же, она обязана сама приносить в дом деньги, а себя — в жертву мужу, она ведь только служанка его таланта!), то для меня ты не гений, а дерьмо, и творения твои имеют соответствующий запах — это все равно как великие полотна эпохи титанов-гуманистов (которую принято уважительно называть Ренессансом) кажутся мне зараженными сифилисом. Вот и сочтите меня посредственностью, а все вышеизложенное — проповедью буржуазной морали, но, по-моему, только выродок может за одну лишь красоту простить женщине то, что она шлюха.

Уверен, что Виолетта скорее оправдала бы меня на пути воинствующего дилетантизма и самолюбования — но вчуже, потому что она ни за что не стала бы такой женой-жертвой (ее жертвенность совсем иного рода, выбрала же она меня, литературного поденщика, а не какого-нибудь пьяного и бездомного, зато полного небесно-творческих сил поэта) — она прощает всех, кроме меня, называет какими-то именами, покровительственно улыбается и — прощает.

Прошло еще время, я чувствовал себя уже совершенно больным, я ни одной мысли не в силах был додумать до конца, работал машинально, меня спасала лишь ненавистная Виолетта, естественная человеческая инертность.

Я был на грани полного краха — и принял решение расстаться с Виолеттой, потому что жить с женщиной, которую ненавидишь и от которой вынужден постоянно защищаться, еще более безнравственно, чем выставить ее за дверь. Не осуждайте меня, моя потерянность неизбежно повлекла бы за собой окончательную утрату работоспособности, и тогда Виолетта все равно осталась бы без поддержки, и нам обоим пришлось бы — нет, не бедствовать, это можно легко пережить — а нищенствовать…

Уже больше месяца я вообще никак не отвечал на ее ласки — мысль об интимной жизни с ней была мне омерзительна. Я принял решение, но ей не мог пока об этом сказать. И тут случилось то, чего я уже перестал, просто забыл бояться — Виолетта оказалась беременной.

Она не устраивала истерик, она просто вошла в комнату и протянула мне бумажку… Это было направление на аборт. У меня потемнело в глазах, я едва не потерял сознание. Что ж, так и надо мне — наказанием за грех является еще больший грех, где блуд — там и убийство. И что теперь делать? Позволить это, свалить все на нее? Она честно предоставила мне такую возможность, сама предложила этот катастрофический выход из положения. Но ведь я по собственной воле ложился каждый вечер с нею в постель… Запретить? Порвать направление, расцеловать ее с лицемерной нежностью, и — о господи! — Виолетта сделалась бы матерью моего ребенка. А это означало обречь неродившегося еще человечка на уродливо-безумную жизнь в мире Виолеттиных литературных формул и моего вечного страха, а этого тоже нельзя.

Я ничего не стал делать, я смирился с мыслью о неизбежности греха, и Виолетта на три дня исчезла из дому. Я проклинал себя и все на свете, я зарывался лицом в подушку и бил эту подушку — и себя по ушам и затылку — я не подходил к телефону и не выходил на улицу.