Виолетта явилась, еще более тихая, чем всегда, и села на маленькую скамеечку, положив голову мне на колени. От нее пахло лекарствами и еще чем-то — незнакомый мне запах наводил на мысль о разлагающихся трупах. Я столкнул ее голову с колен, при этом моя рука коснулась ее влажной и липкой шеи.

В эту минуту мне показалось, что я свободен. Я пересел к столу, придвинул к себе машинку и хотел было снова начать работать, но что-то мне мешало, я не мог еще понять, что рука, которой я оттолкнул Виолетту, непроизвольно сжалась в кулак, она была еще влажной и липкой. Я пошевелил пальцами, подул на руку, но чувство, что она грязна, не пропало. Я замер, глядя на свою ладонь, и чем больше смотрел, тем более жуткой и мерзкой она мне казалась. Я встал и, держа руку подальше от себя, отправился в ванную — мыть ее горячей водой с мылом. Когда я снова подошел к столу, у меня все равно ничего не вышло с печатаньем — теперь и машинка была грязной и противной, как шея Виолетты. Я намочил ватку и протер машинку, особенно с той стороны, где до нее дотронулась моя правая рука. Потом вытер ее насухо фланелевой тряпочкой, на всякий случай выбросил поскорее эту тряпку и еще раз вымыл руки, забрызгав мыльной водой манжету сорочки. Теперь все мое внимание сосредоточилось на этой манжете — я даже хотел сменить сорочку, но опомнился, и мне пришло в голову, что я веду себя сейчас, как сумасшедший или невротик, страдающий мизофобией (если не ошибаюсь, так называется этот вид навязчивого страха). Но неужели я не могу овладеть собой, я же, в отличие от психа, все-таки осознаю неадекватность своего поведения… Нет, клетчатая манжета, на которую перенеслось мое отвращение к Виолетте, притягивала к себе мой взгляд, и если усилием воли мне удавалось отвести глаза, я все равно чувствовал ее на запястье, как постоянно раздражающую меня гадость. Никогда бы не подумал, что это так ужасно… Я переоделся.

И тут я посмотрел на живую Виолетту. Она сидела с ногами на кровати и внимательно следила за мной.

Потом мне стало еще хуже. Я купил раскладушку и поставил ее в углу, отгородившись от Виолетты шкафом. Но поздно — в доме, кроме этой раскладушки, не было вещи, которой Виолетта не касалась бы много раз; все мое белье, на вид чистое и свежее, было стирано Виолеттой, а значит, испачкано еще больше — и меня не спасало то, что я старался передвигаться по квартире осторожно, ни до чего не дотрагиваясь. Мое собственное тело было мне противно — совершенно невозможно было отмыть его от прежних Виолеттиных объятий… Да будут двое одна плоть — сбросить бы, хоть ножом соскоблить с себя эту чужую, неуютную, колющую меня направленными внутрь невидимыми шерстинками кожу, остаться до конца, до костей обнаженным — но тут мимо пройдет Виолетта, до меня донесется ее запах, и я не буду уже чистым.

Да — бред. Но вызванный этим бредом реальный дискомфорт делал для меня недоступной хотя бы минуту покоя — я не мог спать, мне снилась она.

Виолетта не пыталась больше заговаривать со мной, перестала писать мне литературные письма, перестала заниматься хозяйством — похоже, она все поняла, и с каждым днем сильнее и сильнее сжималась, будто для того, чтобы занимать в комнате как можно меньше места, но опять-таки не уходила, а только втягивала голову поглубже в плечи, так что казалось, что плечи вот-вот сомкнутся над ее макушкой.

Вот тогда (учтите, я был болен) мне и пришла в голову странная мысль, что Виолетта, несомненно, колдунья. Слишком сильно было ее влияние на меня, слишком силен мой страх перед нею — нет, она не была обыкновенным человеком.

Почему любая, написанная или произнесенная ею когда-либо фраза имела надо мною такую необъяснимую власть? Откуда эта сила в ее довольно случайных, зачастую стилистически неверных формулировках — мне и не снилось ничего подобного… Единственность высказывания… Что-то из древности, из тех довавилонских времен, когда язык не утратил еще своей магической сущности — когда слово было тем, что оно означает, и названия могли отождествляться с предметами… Только… Если мысли твои неясны, если тебе не надо предугадать, как отзовется слово, то молчи, не мучай меня, будь скромнее…

И она замолчала. Но сгустившееся в воздухе безумие действовало уже само по себе, без ее приказа. Оно было живое, и сама Виолетта уже не знала, как с ним справиться.

А я тем более не видел выхода, я был готов ее убить.

А произошло все так. Несколько дней я никуда не выходил и не ел ничего, и вставал с раскладушки только для того, чтобы справить нужду. Виолетта целыми днями сидела на кровати и курила, а я и не курил даже. Квартира была устрашающе грязной, мухи давно подружились с тараканами, которые в любое время суток не стесняясь бродили по полу, покрытому равномерным слоем пыли, как по снежной целине. Я, лежа на раскладушке, видел тарелку, стоявшую рядом на полу, — в ней, не знаю, сколько времени назад, был суп. Я сварил себе суп из пакетика — когда-то, я не помнил, когда это было, но помнил: это последнее, что я съел. Виолетта перестала есть еще раньше и выглядела, как щепка с глазами… нет… как веревка с ресницами… нет…

Нет, я здоров сейчас, просто я должен вспомнить, как это было.

Однажды я встал, оделся и, пошатываясь, вышел вон. На улице я сделал всего несколько шагов — от подъезда до табачного киоска. Купил сигареты, спички. Потом попросил еще десять коробок, помедлил — и еще двадцать. Тридцать коробок спичек — может быть, этого хватит, чтобы отравить человека. Далее — все пошло непонятно как, словно это было не на самом деле, а в худшем, самом непродуманном из Виолеттиных произведений.

Дома я заглянул в кухонный шкаф и нашел там немного гречневой крупы, высыпал ее в кастрюльку и поставил на стол. Потом взял стеклянную банку и, вытряхнув в нее спички из каждой коробочки, залил теплой водой, сел и стал мешать все это ложкой, держа банку на коленях. Постепенно вода окрасилась в коричневый цвет, и я вылил в кастрюльку с крупой коричневый раствор красного фосфора, стараясь, чтобы ни одна из вымытых спичек туда не попала. У меня оставалась еще коробка — тридцать первая. Я зажег газ. Пока варилась эта каша, я все смотрел сквозь баночное стекло на мокрые палочки. Странно, неаппетитно пахло мое варево, но я не чувствовал тошноты, я отметил только, что едой это не пахнет. Я был туп, но я хорошо помнил, что Виолетту надо убить.

Через полчаса я вывалил темную массу в тарелку. По цвету она мало походила на гречневую кашу, но меня это не волновало. Получилось много, с горкой. Я зачем-то разыскал в холодильнике старый провонявший кусочек масла и бросил его сверху на эту горку. Я оглянулся — Виолетта стояла за моей спиной, ноги и руки ее дрожали, вероятно, от истощения.

Молча указав ей на стул, я поставил перед ней тарелку каши. Она, не глядя на меня, вынула ложку из банки со спичками и, медленно погрузив ее в кашу, принялась размешивать масло. Я сидел напротив и ждал. Она, по-прежнему не поднимая глаз, открыла рот и поднесла к губам полную ложку…

И… Я понял, что Виолетта давно готова к этому и не собирается сопротивляться убийце. Лень — лучшее качество для жертвенного животного… Я вскочил, закричал, выбил ложку из ее руки, смахнул тарелку на пол и затем, схватив Виолетту за волосы, запрокинул ее голову назад, заставил открыть рот и пальцем выковырял несколько гречневых крупинок, которые успели туда попасть. Потом я снова сел.