Эти индийцы, как и британцы (пока не увидели в нем символа мятежа), находили, по меньшей мере, странным навязчивое увлечение архаичным инструментом — прялкой. Просто и те и другие не представляли себе реальной жизни в деревнях. Подавляющая бедность, которую не могла озарить никакая вера в Бога, как говорил Ганди: «Для мужчин и женщин, умирающих с голоду, Бог и свобода — всего лишь набор букв, не имеющий никакого смысла; освободителем для этих бедных людей станет тот, кто принесет им немного хлеба». Безземельные крестьяне, задавленные нищетой, и те, кто по полгода был обречен на безработицу. Их жалкие доходы можно было бы увеличить за счет мелких кустарных производств, считал Ганди: прясть и ткать у себя дома — дело малоприбыльное, но все-таки добавит несколько рупий в месяц к трем рупиям, которые они зарабатывают. Фермер, крестьянин должны прясть из экономических соображений; горожане тоже должны прясть, но уже по моральным или духовным соображениям. Совместно трудиться — значит, стать едиными, познать другого человека, разделив его труд, или хотя бы задуматься о его существовании — о его несчастном существовании. Прялка стала способом частично заполнить пропасть между богатыми и бедными.

Хотя это нельзя было воспринять всерьез как решение основных проблем нашего времени, сказал Неру, оно все-таки имело важное психологическое значение: «Не без успеха он старался навести мосты между городом и деревней, между буржуазной интеллигенцией и крестьянством…» Поскольку одежда влияет на психологию человека, который ее носит, и того, кто на нее смотрит, «облачение в кхади в его простой белизне подействовало на кичливую вульгарность буржуазного вкуса и усилило чувство общности с массами… Не только бедняки получили от этого моральное удовлетворение»[190].

Понемногу прялка оказалась в центре экономической программы Ганди, именно на ее основе он намеревался внедрить усовершенствования в плане гигиены, эпидемических заболеваний, скотоводства… тысячи дел, из которых состоит жизнь в деревне, а он ни одним не пренебрегал.

К его рвению примешивалась тоска. Ему не давала покоя деревенская бедность. Однажды ему посоветовали проявить терпение. «Попросите жену пьяницы проявить терпение, — ответил он. — Я — жена тысячи пьяниц, я не могу терпеть».

Обернув бедра белой повязкой, босиком или в сандалиях, с лучезарной улыбкой на лице он, широко шагая, поднимался на возвышение во время митингов и высказывал свою просьбу: «Я пришел по делу, чтобы собрать средства на прялку. Кто знает, возможно, я здесь у вас в последний раз», — и обходил толпу своих сторонников, прося доказать свою преданность звонкой монетой. Подобно алчному лавочнику, который в сотый раз перепроверяет счета, заботясь о каждой копейке, он собирал деньги и драгоценности, улыбался своим поклонницам, продавал с аукциона дорогие золотые или серебряные шкатулки, а вырученные деньги перечислял в фонды кхади.

В ашраме Сабармати делали прялки (однажды заказов поступило столько, что спрос превысил предложение); на страницах газеты «Янг Индия» печатали списки заслуженных ткачей с точным указанием выработанных метров ткани; на заседаниях конгресса «играли» в прялку: делегаты приносили с собой нечто, напоминающее чехол для скрипки, доставали оттуда складную прялку и быстро сучили нить во время заседания. Ганди ввел новую моду. Все стали носить кхади — «ливрею свободы», по выражению Неру.

Убеждение или власть?

Столь мощная сила воздействия заставляет задуматься. Какого рода властью он обладал? Давление или убеждение? Ганди отказывался от использования силы. Но можно ли было без этого обойтись? Метод, целью которого было «перековать» противника, подчинив его своему влиянию, не мог быть неавторитарным. Наделе ненасилие могло подразумевать под собой крайнее нравственное принуждение. Оруэлл проанализировал позиции Ганди и Толстого: «Кто-то проникает вам в мозг и диктует вам мысли в мельчайших подробностях»[191]. Неру, исследуя гандиевское ненасилие, сознавал такую опасность, с которой пришлось бороться ему самому: «Можно ли представить себе большее принуждение, чем психологическое давление, благодаря которому Ганди плавил мозги множества своих учеников и коллег?»

Ганди сознавал эту власть, это очевидно; просчитал риски, это тоже ясно, и доказательство тому — его частые предупреждения. «Я хотел бы, чтобы читатель извлек для себя мораль: никогда нельзя принимать что бы то ни было как истину в последней инстанции, даже если это исходит от Махатмы, если только он не убежден в этом одновременно умом и сердцем»[192]. Призыв к разуму и к вере. Но порой он считал уместным пустить в ход это влияние, даже злоупотребить им. С близкими он мог быть неумолим.

«Этот мягкий человек (по словам одной ученицы из ашрама) может быть ужасно жестким и бывает таким, особенно с теми, кто дорог ему больше всех. И чем они ему дороже, тем больше он с них требует. Он держит их под неуклонным контролем, простирающимся не только на их слова и поступки, но и на их мысли. Именно к их дурным мыслям он наиболее безжалостен; им даже не нужно сознаваться, он читает в них, вырывает эти мысли из глубины их души еще до того, как они заговорят. Все боятся, но все ласкают его»[193].

Кузнец человеческих душ, он брал «кусок необработанного железа» и преображал его в «прекрасный полезный предмет», а этот процесс требовал нескольких «сильных ударов молотом». Но в то же время он побуждал своих учеников к самостоятельности. Его отношения с мисс Слейд служат примером равновесия, тем труднее достижимого, что избыточное поклонение — и у женщин, и у мужчин — ставило под угрозу это ненадежное положение. Мисс Слейд, англичанка, дочь адмирала Слейда и «духовная дщерь» Ромена Роллана, бросила все, чтобы последовать за Махатмой, поселилась в его ашраме и стала его приемной дочерью под именем Мира — Мирабен (имя раджпутской принцессы из легенды, влюбленной в бога Кришну). На самом деле, Мира была страстно влюблена в своего учителя и ревниво заботилась о нем[194]. «Она принесла окончательные обеты в его присутствии, — писал Ромен Роллан. — Она купается в счастье… зная Ганди, приняв его веру, она нашла свой истинный путь»[195].

Мирабен писала Ромену Роллану 12 ноября 1925 года: «Ах, отец мой, я даже не могла себе представить, насколько он божествен. Я ожидала Пророка, а обрела Ангела». Ангелу пришлось урезонить свою слишком пылкую почитательницу; она не владела собой, когда его не видела; «простое замечание» с его стороны наводило ее на мысли о самоубийстве. Поклонение — это зависимость, которую Ганди считал болезнью.