Ганнибалу потребовалось девяносто дней, чтобы пройти Иберию, спуститься в земли кельтов с Пиренейских гор, перейти Рону, подняться в Альпы и спуститься оттуда в Италию. Полибию же хватило половины длинной зимней ночи, чтобы повторить этот путь на папирусе, и еще осталось время для того, чтобы рассказать о первых битвах в Италии, о Тицине и Требии, о молниеносных ударах, заставлявших ромейских полководцев бежать, устилая поля и леса трупами.

Уже запели петухи, когда Полибий дошел до описания перехода Ганнибала через болота Этрурии. Тимей, доживи он до Ганнибаловой войны, наверное, уделил бы этому событию целую книгу. Он начал бы с описания болот, сравнив их с болотами Колхиды, и заодно вспомнил бы об аргонавтах, прошедших эти болота тысячу лет назад. Потом он перешел бы к живописанию ужасов блуждания во мраке. Луну нужно спрятать за облака, чтобы читателем овладел ужас, пережитый войском. А чтобы он почувствовал и нестерпимую боль, Тимей рассказал бы о болезни глаза у Ганнибала и о том, как полководец пересел с лошади на слона и индийский погонщик обвязал ему голову черной повязкой. И книга была бы, конечно, закончена длинным перечнем всех одноглазых воителей и описанием их побед.

Раздражение, вызванное воспоминанием о Тимее, влило в Полибия новые силы. Ганнибалу приходилось сражаться с Семпронием, Фламинием, Фабием, Марцеллом, Сципионом. «А мой соперник, Тимей, — думал Полибий, — историк болтливый и лживый. Фукидиду приходилось отстаивать истину в соперничестве с теми, кого он называет рассказчиками басен. Но он не указывает их имен. Я же назову их поименно, разберу их труды, выставлю на посмешище. Но это будет потом».

Окунув каламос в чернила, он поднес его к папирусу и написал, завершая главу: «Многие лошади потеряли подковы, потому что шли непрерывно по грязи. Сам Ганнибал едва спасся на уцелевшем слоне. Тяжелые страдания причинила ему глазная болезнь, которая лишила его глаза».

Розовый свет, пробившись сквозь окошко у потолка, осветил скользящую полосу папируса и нависшую над ней загорелую руку, совершавшую мерные движения. Полоса, заполненная остроугольными эллинскими буквами, сползала со стола. Но это уже был не папирус, купленный на Велабре за один денарий, он превратился в книгу, созданную на века.

Солнце еще не взошло, но на Палатине уже хлопали массивные двери особняков. Заливисто кричали петухи. Угрюмые и заспанные рабы сновали туда-сюда с метлами, ведрами и совками. По плитам мостовой прогромыхала груженная кирпичом повозка. Дюжий возница, привстав, нахлестывал лошадей. Днем ездить на повозках в Риме запрещалось.

В то раннее утро дом Корнелии покинули Тиберий и его педагог Спендий. Раб нес фонарь, освещая им дорогу. Мальчик обеими руками прижимал к себе коробку с навощенными табличками. Он любил эти утренние прогулки, когда ночь еще не уступила всех своих прав дню, а день был еще не господином, а робким просителем.

Вот топают в подбитых гвоздями сандалиях городские эдилы. Они уже совершили обход и делятся ночными впечатлениями. Нетрудно догадаться, что они взволнованы поимкой беглого раба и решают его судьбу. По другой стороне улицы прошел нетвердыми шагами какой-то завсегдатай Субурры. Вместо песни из его глотки вырывались булькающие звуки. Язык заплетался не меньше, чем ноги.

— Тьфу! — сплюнул ему вслед Спендий. — Этому бездельнику каждый день — Сатурналии[70].

Тиберий не заметил, как они вышли на Форум, казавшийся из-за утренней пустоты бесконечно огромным. У высокой деревянной арки с надписью «Сенат и римский народ» педагог остановил мальчика.

— Красиво? — спросил Спендий, показывая на буквы, ярко блестевшие в первых лучах восходящего светила.

— Очень! — согласился мальчик.

— Под этой аркой проезжал на триумфальной колеснице твой отец Тиберий Семпроний Гракх.

— Ты мне никогда не рассказывал об этом триумфе, Спендий! Как это было?

— Твой отец получил триумф в свое первое консульство[71]за победу над дикими обитателями Сардинии. Весь Форум был заполнен. Встречать победителя вышел сенат в полном составе. На золоченой колеснице стоял рядом с отцом твой старший брат, покойный Марк[72]. Семпрония была еще совсем малышкой, а тебя и вовсе не было на свете. За колесницей шагали воины с лавровыми ветвями в руках. Они пели припевки, высмеивавшие твоего отца, хотя он был достойнейшим человеком.

— А что это за припевки?

— Если бы я их и запомнил, тебе пересказывать не стал бы. Они предназначены только для времени триумфа и поются, чтобы триумфатору не завидовали боги. Люди же твоему отцу никогда не завидовали, хотя ему улыбалась фортуна. Тиберий Семпроний Гракх доставил в Рим столько рабов, сколько до него не удавалось никому. Кстати, как раз тогда и возникла поговорка: «Дешев, как сард». Сарды оказались такими дикими, что их никто не хотел покупать.

Видимо, Тиберий ожидал, что ему расскажут что-нибудь более интересное. Во всяком случае, не дав педагогу закончить, он потянул его за тунику:

— Пойдем, Спендий, а то опоздаем!

И они торопливо зашагали мимо многочисленных статуй из бронзы и мрамора. В левом углу Форума, напротив памятной колонны, воздвигнутой в честь морской победы, находился длинный портик. Прикрепленный к его колоннам льняной занавес отделял школьное помещение.

Занятия еще не начались, но ученики были на своих местах. Мальчики и девочки, сидя на низких скамейках, смеялись и громко обменивались детскими новостями. Увидя Тиберия, краснощекий мальчик Марк Октавий бросился к нему. После того как его отец, претор Октавий, был растерзан толпой в Лаодикее, богатая вдова Корнелия стала помогать осиротевшей семье. Дружили вдовы, дружили сыновья. Марк и Тиберий в школе сидели на одной скамье, а после занятий направлялись на Марсово поле поиграть в мяч, побегать с Молосом, посмотреть на обучение новобранцев.

Устроившись на скамье рядом с Марком, Тиберий достал стилос и раскрыл навощенные таблички. Вошел учитель, чернобородый грек из Тарента. Он основал свою школу лет десять назад, когда выкупился из рабства. Это была едва ли не первая публичная школа в Риме, и, поскольку она находилась на Форуме, сюда отдавали детей многие знатные обитатели соседнего Палатина.

Учитель сел на катедру и положил на колени длинную узкую линейку. В римской школе была военная дисциплина. Малейшее неповиновение или оплошность — и в ход пускались линейка или розги.

Сегодня суровое лицо учителя выглядело необычно приветливым. Его длинные волосы были причесаны. Ведь завтра каникулы, и он наконец отдохнет от своих учеников.