Забравшись в душ, долго стою под обжигающими струями воды. Костюм, в котором я только что бегал, по-прежнему на мне. Не могу разобрать: это проявление моей изобретательности и простой способ стирки — или признак съезжающей крыши? Я раздеваюсь и тру костюм гелем. Психушка подождет. Повесив мокрые тряпки на бортик ванны, одеваюсь для работы, а потом вливаю в себя теплый кофе, заедая его тостом.

Через двадцать минут я уже сижу за письменным столом.

Когда я захожу в педиатрическое отделение, у меня мокрые ладони, а сердце колотится как сумасшедшее.

Меня научили, что надо говорить; меня научили, что надо делать. Если не отклоняться от плана, все пройдет хорошо. Спасибо Кире и Тиму, да и Гордону, который, хоть и в свое отсутствие, неохотно согласился на эту встречу.

Легенда такая. Я друг Тима, заехал за ним в больницу, поскольку вечером нам обоим надо на встречу с университетскими однокашниками. Слишком наворочено, по мне, но, полагаю, они знают, что делают; и, если честно, я был согласен на что угодно.

Шагаю больничными коридорами. Спасибо Кире, в телефонном блокноте отмечены все повороты. Наконец оказываюсь в нужном месте. Заглядываю в палату через маленькое смотровое окно. Вижу, что внутри находятся смеющиеся Тим и Кира.

На постели лежит маленький мальчик, которого опутывают трубки и провода. Он оживленно разговаривает с матерью, размахивает руками, словно что-то доказывая. Я стою, замерев. Он точная моя копия — я в его возрасте выглядел так же. Волосы, хотя и торчат, того же цвета, как у меня, и так же вьются. У него рот Киры и мой нос. И хотя мне отсюда не видно, подозреваю, что такие же, как у меня, зеленые глаза.

Я стою, замерев, когда меня замечает Тим и машет рукой, приглашая войти.

Толкаю дверь, и в голове мечется мысль: «Что я здесь делаю? Какое право имею приходить сюда?»

Мне здесь не место…

Тим протягивает руку.

.— Привет, Адам. Рад видеть тебя, парень. Ной, это Адам, друг, о котором я тебе рассказывал. Считает себя азартным игроком в гольф. Но все, что ему по силам, когда мы играем, — азартно чесать голову.

Кира подходит ко мне и подставляет для поцелуя щеку. Мягко говорит:

— Здравствуй.

Ной улыбается:

— Привет, Адам.

— Как ты себя чувствуешь?

Я понимаю, вопрос идиотский, но это все, что я могу сейчас придумать. Не обращать внимания на все медицинские приборы в палате не получается. Не получается не замечать трубки и провода, не видеть, что ребенок очень болен.

— Бывало хуже. А ты?

— Хорошо, спасибо.

Я не ошибся: он смотрит на меня зелеными глазами.

И я сразу понимаю: он что-то знает.

Его глаза будто говорят моим: «Привет, Адам.

Я Ной, и мы с тобой похожи. Что, если…»

Кира тоже это чувствует. Неловко копается в сумке. Я не знаю, куда деться, и принимаюсь рассматривать кафель на полу. В черно-белую клетку, как шахматная доска.

Ной перевешивается через бок своей кровати.

— Я часто думаю, что пол похож на шахматную доску… — Он подтягивается и садится, опираясь на гору подушек. — Иногда, по ночам, когда приходится лежать на боку, я смотрю на пол и передвигаю воображаемые фигурки. Ты играешь?

Этот ребенок читает мысли?

Я киваю:

— Сейчас не очень часто, а раньше — да, бывало.

— Мы могли бы сыграть. С самим собой скучно.

А эти двое ничего не смыслят. — Он улыбается матери и дяде. — Папа еще ничего, но если постараться, его легко победить.

Внезапно он начинает задыхаться, словно разговор отнял все силы. Кира склоняется над сыном, и Ной протягивает руку, чтобы она помогла ему сесть удобно. Мать мягко массирует ему спину.

— Что ты разволновался? — шепчет она. — Хватит болтать, отдохни.

— Все в порядке, мам, правда.

— Отдохни, — решительно говорит она.

Ной закатывает глаза.

— Ну что ты дергаешься?

— Кто-то же должен. — Кира целует сына в лоб.

Я словно участвую в спектакле. Для меня Кира всегда была только другом, женщиной, с которой я когда-то провел одну запретную, чудесную ночь.

Здесь, сейчас, она другая: встревоженная любящая мать ребенка, в появлении которого на свет принял участие я. Совершенно сюрреалистическое ощущение, сплав старой кинохроники и реальности сегодняшнего дня.

— Нам пора, Адам.—Тим берет пальто и портфель, наклоняется к племяннику и хлопает его по ладони.

Мне хочется воскликнуть: «Нет, пожалуйста, еще несколько минут. Пожалуйста, я просто на него посмотрю!»

Однако я просто протягиваю Ною руку.

— Придешь поиграть в шахматы? — спрашивает он.

Киваю и иду на выход.

— Адам!

Я оборачиваюсь.

— В каком университете ты учился? — спрашивает он.

Смотрю на Гренджера. Я окончил Королевский колледж; а где провел студенческие годы Тим, не имею ни малейшего представления.

— Мы оба из Брунела, — отвечает тот и смотрит на часы. — Все, идем. А то парни начнут без нас.

Я выжимаю жалкую улыбку, что-то бормочу на прощание и двигаюсь следом.

— Давай сюда, — шепчет Тим, догоняя меня. — Иногда я готов поклясться, что этот пацан видит через стены.

— Ты думаешь, он что-то заподозрил?

Тим мотает головой:

— Вряд ли. Мне надо в Лондон, Адам. Выберешься отсюда сам?

Киваю и машу ему вслед. Тим идет к западному выходу из больницы, к парковке, а я углубляюсь в лабиринт коридоров, пытаясь найти восточный вход.

Ускоряю шаги. Быстрее бы оказаться на улице!

Я уверен, что Ной задавал вопросы не просто так. Воображение рисует Киру в слезах или, хуже того, Гордона с кровожадным выражением на лице. Я хочу видеть сына, но не желаю разлада в его семье.

Живот внезапно скручивает спазмом. Заболеваю?

Я оглядываюсь по сторонам и обнаруживаю чуть впереди мужской туалет. Несусь туда, толкаю вращающуюся дверь и едва успеваю добежать до кабинки. Склоняюсь над унитазом, и меня рвет без остановки несколько минут. Наконец пробую выпрямиться. Ноги не держат, и я опираюсь о стену. Вытираю губы туалетной бумагой и выхожу из кабинки. Слава богу, здесь больше никого нет. Я полощу рот, пшикаю мятным освежителем. В зеркале отражается человек куда старше сорока трех лет. Бледная кожа в прожилках, мешки под глазами. Хотя я стригусь очень коротко, из прически выбилось несколько прилипших к мокрому лбу завитков. Я весь залит потом.

У Ноя вьющиеся волосы, но их почти не осталось.