оправдывала и тем самым искусственно затеняла политику геноцида евреев предвоенными советскими репрессиями, активное участие в которых евреям же и приписывалось (Smirins, Melers, 2003: 225–226).

Симптоматично сохранение этой тенденции в публикациях современных прибалтийских историков. Как отмечает латвийская исследовательница Рудите Виксне, в них «слишком много ”сравнительной мартирологии”; в них признание страданий евреев затеняется страданиями, которые местные народы испытали от советской власти; преувеличивается представление о том, что местные евреи активно поддерживали советскую власть и проводимые ею депортации; не учитывается, что среди депортированных и лишившихся имущества удельный вес евреев был выше, чем среди других национальностей; события в период холокоста изучаются со строго национальной точки зрения; участие местных жителей в уничтожении евреев объясняется и оправдывается как ”понятная” акция возмездия» (Viksne, 2007: 217). Некоторые национально настроенные историки пытаются преуменьшить роль местных жителей в первичных антиеврейских мероприятиях, включая и те, которые происходили до появления немцев (так называемый период интеррегнума), утверждая, что это был результат манипуляции со стороны оккупантов, а не спонтанное действие. Вместе с тем сама Р. Виксне полагает, что латышские отряды «самоохраны» входили в организационную структуру оккупантов, и «в дальнейшем, по крайней мере в значительных делах, нельзя говорить об инициативе латышей»; в другом месте она утверждает даже, что «части самообороны по своему усмотрению не смели делать ничего» (VĪksne, 2007: 226–227).

При чтении работ латышских историков складывается впечатление, что некоторые из них считают делом чести уберечь латышскую «пятую колонну», которую они предпочитают именовать «национальными партизанами», от обвинений в самостоятельной расправе с евреями. «Исследования, которые уже в значительном количестве проведены, не дают оснований считать, что латыши сами по себе (uz savu roku) начали массированный террор против евреев, не говоря уже об их убийстве», – пишет, например, А. Странга (Stranga, 2007: 20). В литературе о Холокосте в Латвии ему особенно дороги места, в которых высвечивается советское прошлое погромщиков и убийц. Новаторским он назвал исследование Р. Виксне об уничтожении евреев в местечке Ауце, где из 10 или 12 членов латышской «самоохраны», участвовавших в убийстве евреев (в Ауце единовременно уничтожили всех евреев, включая женщин и детей, в совокупности 99 человек), «по меньшей мере четверо были бывшими активистами советского оккупационного режима», а один из них – Эдгар Берзиньш – «проявил действительно ”выдающееся” преступное хамелеонство: в год первой советской оккупации он был советским профсоюзным активистом; в немецкую оккупацию – убийцей евреев; с началом второй советской оккупации он вступил в истребительный батальон и вел борьбу с национальными партизанами»[156]. По мнению историка, «даже этих примеров достаточно, чтобы отбросить традиционное – к счастью, научно уже отброшенное – представление, даже стереотип об убийцах евреев как почти исключительно перконкрустовцах-антисемитах» (Stranga, 2007: 15). При всей своей приверженности идеалам академизма А. Странга не упускает случая размыть ответственность латышского буржуазного национализма и государственного антисемитизма за преступления латышских коллаборационистов в годы войны, а то и переложить ее целиком на плечи советской власти. Инициативу убийства евреев на оккупированной территории он приписывает исключительно немцам, забывая о том, что в услужение к немцам коллаборационисты пошли в массе своей добровольно.

Еще более «новаторским» является подход одного из корифеев латвийской «оправдательной» историографии Инесиса Фелдманиса, который в пособничестве нацистам усматривает деятельность, отвечающую интересам латышского народа, и даже своего рода движение сопротивления (см.: Симиндей, 2015: 100–101). Его старания вполне понятны, если учесть, что сотрудничеством с оккупантами запятнали себя не только «бывшие активисты советского оккупационного режима» и «перконкрустовцы»-антисемиты. Как отмечает российский историк Владимир Симиндей, государственный аппарат буржуазной Латвии стал резервуаром для различной коллаборации с германскими нацистами, а не для сопротивления ему; уровень вовлечения ульманисовских кадров в «самоуправленческие», полицейские, полувоенные и военные структуры «Остланда» был весьма высоким, напротив, отказы от коллаборации по идейным соображениям единичны (Симиндей, 2015: 86, 102). На службу к немцам пошли высокопоставленные военные, полицейские и гражданские чины, включая бывшего министра финансов (А. Валдманис) и даже экс-президента (А. Квиесис). Некоторые из них прибыли на оккупированную территорию Советской Латвии в составе или «в обозе» немецкой армии.

Одним из приемов, к которому прибегают представители «оправдательной» историографии, служит смещение фокуса и подмена вопроса, кто, как и почему участвовал в программе уничтожения евреев, вопросом, по чьей инициативе и по чьему приказу она осуществлялась, что позволяет несколько затушевать огромную роль латышских коллаборационистов в реализации нацистских планов геноцида. Так, А. Странга утверждает, что «наиболее признанные историки Холокоста пришли к выводу, что к началу немецкого вторжения в Советский Союз в июне 1941 г., вероятнее всего, еще не был издан приказ или прямое распоряжение на завоеванных территориях убить всех евреев, включая женщин и детей» (Stranga, 2007: 15), хотя еще в 1970-е гг. Маргер Вестерманис выявил признаки того, что полное истребление евреев, как и других категорий мирного населения на территории СССР, планировалось немцами до начала войны. Ведь еще 28 апреля 1941 г. главнокомандующий сухопутными войсками генерал-фельдмаршал В. фон Браухич утвердил соглашение представителей верховного командования сухопутных сил и RSHA, регламентировавшее деятельность айнзацгрупп СД и полиции безопасности в тылу вермахта, тогда как их задачей прямо ставилось «суммарное уничтожение всех евреев, цыган, душевнобольных, неполноценных азиатов, членов коммунистических организаций и антиобщественных элементов» (Vestermanis, 1973: 31). В свою очередь, некоторые немецкие историки новейшего поколения стараются смягчить ответственность нацистского руководства[157].

Напрасно Андриевс Эзергайлис, родоначальник латышской «оправдательной» историографии, пытается представить Холокост в Латвии результатом импорта «немецкой идеологии мщения» (см., например: Ezergailis, 2001: 247). Образно говоря, идеология Холокоста производилась здесь, на месте, и отнюдь не кустарным способом. Нельзя отрицать влияния идеологии немецких нацистов на латышских националистов, но в целом их программа, имея общую с немецким национал-социализмом природу, сложилась еще до возникновения последнего и не претерпела существенных изменений к началу Великой Отечественной войны, но обрела инструментальную поддержку в лице государственной и военной машины Третьего рейха. В первый год советизации Латвии экономическая конкуренция с евреями не могла особенно беспокоить латышскую буржуазию и мелкобуржуазные элементы, поскольку советская власть не разделяла капитал по национальному признаку, национализируя равно латышские, еврейские и русские предприятия, но зато в этот период резко возросла конкуренция в таких чувствительных для латышей сферах, как государственное управление и культура, куда евреи, наряду с представителями других нацменьшинств, получили более широкий доступ. По мнению Г. Смирина и М. Мелера, документы, на которых основывается А. Эзергайлис, «подтверждают скорее роль нацистов не столько в организации отрядов самоохраны, сколько в регламентации и сдерживании этих частей» (Smirins, Melers, 2003: 225).

По-видимому, органы госбезопасности Латвийской ССР при разработке пронацистского антисоветского подполья мало интересовались планами «пятой колонны» немцев в отношении