Петухов задумался, потом вспомнил:

— Нет, у того голова была арбузом.

— А вот я случай знаю, — заторопился батюшка Евлампий встрять в паузу. — Владыка наш архиерей Феоктистий, блаженной жизни иерей…

— Пошли искать Шандыбина, — перебил батюшку полковник, — а его и след простыл…

— Однажды был на богомолье в Новом Афоне…

— Туда — нет, сюда — нет…

Между тем принесли жаркое. Антон Иванович, не слушая гостей, амурничал с Марусей, и она заливисто хохотала его шуткам. Гости оставили праздные разговоры и опять взялись за еду, выбирая куски получше. Петухов жадно жевал, набивая опорожненное брюхо, священник отрезал мясо маленькими кусочками и пачкал бороду соусом.

— А скажи-ка мне, голубчик, — обратился ко мне поп, — ты какой будешь веры, нашей или турецкой?

— Вашей, — ответил я.

Краткий ответ не устроил батюшку, лишая темы для разговора. Он спешил застолбить участок, пока Петухов ворочал во рту куски мяса.

— А согласись со мной, голубчик, что наша вера правильней турецкой.

— Об чем звук, — невразумительно согласился я.

— И песнопения наши не в пример лучше турецких.

— Песнопения особенно, — опять подтвердил я правильность вкуса священника.

— А что у турков за вера, басурманская что ли? — поинтересовался Петухов между двумя проглоченными кусками.

— Нет, — подумав, ответил батюшка Евлампий, — басурманская вера у татар, а у турков вера турецкая.

— А во что они верят? — серьезным голосом спросил я.

— В нечистого, — перекрестившись, ответил священник.

— А я слышал, что в Аллаха, — не отставал я от новоявленного теолога.

— Все суть одна, — уточнил поп.

— Да вы никак Коран читали, коли все знаете?

— Он и по-русски-то читать не умеет, не то что по-турецки или арабски, — встрял в разговор Антон Иванович, отрываясь от осязания Маруськиных прелестей.

— Неужто правда? — искренне удивился я.

— Не сподобил Господь уразуметь науку сию, — грустно посетовал батюшка.

— А как же вы служите?

— По Господнему наущению, — сообщил священник, и начал путано и многословно объяснять, что в служении Господу главное не грамота, а вера и совесть.

Такие идеи я слышал в родном Отечестве и в более поздние времена. В зал, между тем, вошел мой Тихон и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Барин, там Фрол Котомкин просится, сказывает, вызывали.

— Кто есть сей Фрол? — поинтересовался, с трудом поднимая веки, предок.

— Портной, — ответил Тихон.

— Это к тебе, — сказал Антон Иванович. — Ты, кажись, хотел себе фрак сшить.

— Отведи его ко мне в комнату, — велел я Тихону, с облегчением покидая скучную компанию.

Крепостной человек, портной на оброке Фрол Исаевич Котомкин оказался человеком лет пятидесяти в цивильной гoродской одежде с умным лицом и цепкими проницательными глазами. Войдя в комнату, он низко поклонился и представился, четко артикулируя слова:

— Фрол Исаев сын Котомкин, крепостной человек господина Крылова.

На крепостного крестьянина он не походил никаким образом. Я в свою очередь представился и протянул ему руку. По лицу портного скользнула удивленная улыбка, но тут же исчезла, и он вежливо, без подобострастия, ответил на приветствие.

— Прошу садиться, — пригласил я после окончания ритуала знакомства.

— Изволите иметь во мне нужду, ваше благородие? — спросил Котомкин, усаживаясь на стул.

— Мне нужно сшить кое-какое платье.

— Изволили прибыть из чужих краев?

— Почему вы так решили?

— У нас в России-с так не шьют-с.

— Изволил, и именно из чужих, потому хочу заказать полный комплект от белья до верхнего платья.

— Как прикажете-с. Не сочтите за грубость, не позволите ли полюбопытствовать чужеземным пошивом-с, — попросил портной, разглядывая штанины джинсов, видные из-под полы халата.

— Полюбопытствуйте, — неохотно разрешил я. Чтобы не снимать халата, я вытащил из рюкзака ветровку и подал портному.

Если не хочешь вызывать лишнего любопытства, следует быть по возможности открытым и не темнить по мелочам.

Я вспомнил, что швейная машинка была изобретена Зингером во второй половине XIX века, значит, портной никогда не видел машинной строчки. Мне стало интересно, как он ее оценит.

Котомкин долго крутил в руках ветровку, выворачивая ее, как только мог. Наконец он бережно сложил одежду и с поклоном вернул мне.

— Большие мастера шили, нам так не сшить.

— Мне так и не нужно, сделаете, как у вас принято.

Он посмотрел на меня проницательными, как будто что-то понимающими глазами и опять спросил:

— Изволили долго жить на чужбине?

— Почему вы так решили? По одежде?

— Никак нет-с, по обхождению. Изволите крепостного мужика на «вы» называть.

— Не очень-то вы похожи на крепостного. Скорее на богатого купца.

— А между тем пребываю в полном рабском состоянии.

— Понятно, большой оброк платить приходится.

— Это нам не страшно-с.

— А что вам страшно?

— Рабское состояние.

— Ну, с деньгами, да на оброке это не так страшно, как холопом в людской. Потом, как я слышал, и у крепостных какие-то права есть

— Никак нет-с. По указу Ее Императорского Величества от 1875 года мы, крепостные, лишены всех прав. За жалобу на помещика велено людей холопского звания наказывать кнутом, и челобитных от нас не принимать.

— Ни хрена себе, век золотой, век Екатерины! — опрометчиво сказал я. — Это она что, после пугачевского восстания так озверела?

— После бунта-с, — поправил меня портной.

— А что Павел? Он же все супротив матушки делает?

— Велено прикрепить к земле всех бродячих, кроме цыган.

— А выкупиться можно?

— Всех отпущенных холопов приказано вновь прикрепить к помещикам.

Я смутно помнил по школьной истории, что Александр, придя к власти, провел кое-какие реформы, ослабившие крепостнический гнет.

— Вы знаете, мне кажется, года через два-три будет маленькое послабление…

Фрол Исаевич смотрел на меня ждущими, верящими глазами.

— А относительно воли, ваше благородие, ничего?

Я отрицательно покачал головой.