Прежде всего, я стал регулярно заговаривать о монастыре. Поначалу она делала вид, что эта идея ей решительно не нравится, но я подозревал, что в глубине души она ухватилась за нее обеими руками. Очень осторожно я дал матушке понять, что с моей стороны будет большой любезностью дать Марчелле возможность обвенчаться с Господом. Разумеется, запереть единственную (оставшуюся в живых) дочь семейства нашего класса в монастырь — это очень необычно. Но мать вскоре и сама поняла, что Марчелла не годится для грубых и плотских радостей жизни в браке, как и не обладает завидным здоровьем для того, чтобы зачать и родить детей. Даже при условии, что отыщется кавалер, который согласится взять ее в жены. Мысль о том, чтобы выдать Марчеллу замуж за какого-нибудь горожанина, воспламененного болтовней Наполеона о демократии, приводила мать в содрогание. Впрочем, оставалась и проблема самого Наполеона: мать боялась его до судорог. Когда я заявил, что ни одна незамужняя девушка в Венеции не может считать себя в безопасности от домогательств корсиканца и его вояк, она буквально съежилась от ужаса под своими кудряшками, подобно горячему пеплу в воде.

Теперь дело было за малым: требовалось подготовить достойную иллюстрацию положения вещей и продемонстрировать, сколь срочно и безотлагательно Марчелла нуждалась в том, чтобы ей обеспечили защиту от окружающего мира. Скажем так — ради Ее же Собственного Блага. Что ж, я готов был прийти сестре на выручку.

Пьераччио сам виноват. А нечего было все время прижимать Марчеллу к сердцу и говорить ей, какая она замечательная. Не знаю, куда он возил ее в своей гондоле, но дело было совсем в другом: правила этикета недвусмысленно требовали, чтобы в своей лодке он со всеми церемониями катал мать, а не дочь. Глядя однажды утром, как Марчелла весело щебечет и улыбается, а Пьеро в ответ демонстрирует элегантность цапли на болоте, я задумчиво поглаживал пальцами обложку книги из человеческой кожи, лежавшей в моем кармане, и Тупак Амару подсказал мне одну идею.

Но все наделенные интеллектом и тонко чувствующие читатели, разумеется, поймут, что Пьеро Зен мог винить только себя в том, что столь поспешно покинул этот мир и отправился в иной, куда в свое время непременно попадут и все мои дорогие читатели — и даже маленький Наполеон Бонапарт.

Доктор Санто Альдобрандини

Наполеон покинул Венето, распаханную бороздами неуверенности. Никто не знал, стоило ли сажать урожай, который может захватить следующая проходящая мимо армия. Состоятельные пациенты бежали со своих вилл и укрывались в городе. Хирург Руджеро более не мог позволить себе кормить помощника. Он отправил меня обратно в Венецию.

На прощание он недовольно сообщил мне хриплым голосом:

— Наконец-то ты стал хоть немного похож на человека, юноша. Теперь ты выглядишь так, что ни одна венецианская леди не откажется увидеть тебя у своей постели.

Джанни дель Бокколе

Пока Мингуилло занимался своим знахарством, я обзавелся привычкой регулярно обыскивать его кабинет. И там я нашел эту новую штуку. Маленькую книгу. Поначалу я не заметил в ней ничего необычного — меня тогда не интересовала ни одна книга на свете. Но потом внутри я нашел свернутую трубочкой записку: «Encuandernado con la piel de Tupac Amaru II». Проведя годы в Палаццо Эспаньол, где на испанском языке говорили так же часто, как и на венецианском диалекте, я понял, что это означает. А означало это следующее: «Переплетено в кожу Тупака Амару II».

Я быстро отдернул руку. По спине у меня пробежал холодок, а кожа съежилась от ужаса.

Как я мог прикоснуться к такой штуке? Как я мог прикоснуться к чему-либо еще теперь, после того, как я потрогал эту дрянь? Неужели тот, кто трогает книгу из человеческой кожи — сумасшедший и ничего не чувствует?

Внутри лежали рецепты и записи перуанских снадобий, которыми торговал Мингуилло в своем аптекарском деле, включая и рецепт средства под названием «Слезы святой Розы». Судя по названиям ингредиентов, он был способен прожечь дыру у вас в брюхе. Спаси и сохрани нас от такого лечения, к которому плачущие монахини не имели никакого отношения.

И еще там имелся список ядов длиной в целую руку, среди которых был подчеркнут один, под названием «аконит».

Мингуилло Фазан

За десять франков цирюльник согласился поведать моей матери, что Пьеро возил Марчеллу в уединенный домик, где обучал ее вещам, которые обыкновенно не положено знать десятилетней девочке из благородного семейства. Я заставил Фауно несколько раз повторить свой рассказ, пока он не наловчился выпаливать его без запинки, так что я знал, что он сказал ей, от первой фразы, долженствующей привлечь внимание: «Прошу вас, не спрашивайте меня!» — до заключительной: «О, прошу вас, простите меня. Я и так сказал слишком много».

Цирюльник скормил матери выдуманную сплетню.

— Об этом все говорят. О том, как ваша дочь возвращается после своих таинственных экскурсий — простите мою неделикатность — с запахом странных масел, исходящих от нее, и такая уставшая, что сразу принимает ванну и удаляется к себе, дабы укрыться от глаз семьи. И еще, прошу прощения, конечно, что говорю это, но конт Пьеро… Когда он в последний раз насвистывал столь весело и был так доволен собой? Эти… очаровательные жемчуга, которые он подарил Марчелле… Разве не чересчур это щедрый подарок для маленькой девочки? Миледи, мы все восторгаемся вашей стойкостью и мужеством! Вашим достоинством! Никто не догадается, как вам недостает обожания и внимания, которыми некогда ваш верный конт Пьеро окружал вас. И, разумеется, вы по-прежнему выглядите как настоящая королева, мадам, учитывая…

Место действия — спальня матери. Матушка сидит в déshabillé.[75]

Входит ее верный сын, одетый по последней моде, в фиолетовое с зеленым, цвета, которые соперничают и не сочетаются друг с другом. Он осторожно присаживается в ногах ее кровати.

— Мама… — бормочет с неподдельной заботой ваш покорный слуга. — Нам нужно обсудить нечто не очень приятное. Я знаю, что рассказал тебе вчера синьор Фауно. А если об этом знаю я, то…

Она вздрогнула. Краска стыда залила лицо матери, когда она представила себе всю картину в целом: неужели все знают о том, что ее cicisbeo предпочел молоденькую дочь-калеку своей стареющей любовнице, которой уже и так пришлось пережить публичный позор оттого, что от нее отказались ради divertimento[76]в Перу?

— Что же делать, Мингуилло? — запинаясь, пробормотала она.

— Все, что нужно, — уверил я ее. — Ты можешь положиться на меня.

Фауно сказал мне, что мать, похоже, не до конца поняла, о чем идет речь. Я представил, как она надевает на лицо свою самую непроницаемую маску. Дабы спасти остатки гордости, она наверняка сделала вид, что не догадывается, на что намекал цирюльник.