Но если замужество требует компромиссов – к черту замужество. У нее всегда есть возможность избавиться от ребенка: аборт, уморить голодом, оставить в роддоме или просто на улице.

Она сейчас не верила в Б-га и в то, что зародившийся в ней человек имел право на жизнь.

Спустя неделю, на Шавуот, Дима пришел в синагогу.

– Хаг-самеах! – приветствовал его друг Шломо. – Машромха, вус херцехс? А где Марина?

– Марина?

– Гверет яффа! Ты еще не сделал хупу?

– Я для нее стар.

– Эйндавар! Родит и будет как все.

– Ну-ну, мешарер, оставим это.

Так Дима в насмешку называл Шломо.

В этот вечер у амвона мужчин больше, чем в зале. Шавуот не популярен среди московских евреев. Дима слушал молитву, как слушают пение хора. Он так и не научился ивриту. Но это почему-то не мешало ему чувствовать праздник.

Уже заканчивалась служба и он направился к выходу, как вдруг едва не столкнулся с Мариной. Она почти бежала, словно она боялась опоздать на свидание. Их взгляды встретились – взгляды вспугнутых птиц. Он сошел лестницей на улицу и не знал – уйти или дождаться ее. У нее с кем-то свидание? Это он узнает, если останется на баскетбольной площадке, в темноте его не заметят.

«…2-го июня я уезжаю в экспедицию…» Но она здесь. Она обманывала?

Она вышла с толпой. Самая стройная и сиреневое платье красило ее. Шломо что-то рассказывал ей, но, пожалуй, она его не слышала и шаг ее сбивчивый – шаг разочарования. Ей не доставало чего-то. Когда она прошла мимо, Дима ощутил смутное чувство вины и неловкости, точно это он торопливо проходил мимо старого друга, который то ли обнищал, то ли болен. Нет-нет, она ему абсолютно безразлична, потому что у нее слишком много уважения к себе.

Все последующие дни в Москве, а затем в отпускной деревне (неперспективные деревни обернулись раем отпускников), шагая улицей или тропой, Дима оборачивался. Это вошло в привычку. Он, то и дело, прислушивался. Глупо: как-будто он мог различить стук ее каблуков или увидеть в заброшенной деревне Говядово. Дима с сыном поселились в квадратной избе с четырехскатной крышей, на коньке был укреплен громоотвод с шариком на конце. Они спали на полу с открытой настежь дверью и в сумерки, сверяемые зарницами разглядывали сетку, кишевшую наружи жужжанием и порхающими насекомыми.

Орали коты, ухали совы.

Жару сменили дожди, но это не мешало ловить рыбу или ходить в клуб, а потом кругами гулять с блондинкой. Она пахла цветущей липой. Было отчего потерять голову.

Его отпуск заканчивался в августе, а двадцать седьмого июля назначено бракосочетание с Мариной. Избавиться от этого свидания было бы просто. Он мог бы заявиться в ЗАГС, что не явится – и баста. Но, черт побери, с памятью невозможно разделаться как с надоевшей кассетой.

– Мы возвращаемся в Москву, – сказал он сыну.

– У меня каникулы и это не я, а ты женишься. Только зачем? Она не любит тебя.

– При чем здесь любит-не любит! А вдруг она ждет от меня ребенка?

– От тебя?

– Да. Вдруг от меня?

Это, отец, ее проблемы, если она тебя не любит.

Руки сына покрыты загаром, а нос – веснушками.

– Ну что ж, – сказал Дима, – тогда оставайся.

На автовокзале он купил газету, и стал в общую очередь в ожидании рейса. В очереди он ничем не выделялся. Вся одежда у него была нарочито бесцветна, как бы защитной окраски.

И на кой ляд он уезжает из деревни в московское пекло?! Уж как Марина унижала, а ВТО – бросил все. Зачем?… Она вынашивала его ребенка, быть может.

– Быть может, повторял он про себя, глядя из автобуса на плящуюся за колесами пыль.

С автостанции Дима пересел на поезд и тот, как сбивчивая речь пьяницы, дотащил-таки пассажиров до перрона вокзала Москвы. Столица пахла пирожками и расплавленным асфальтом. К этому привыкают как к зубной боли. У себя в квартире он плюхнулся в ванну, горячая вода примиряла.

И вдруг прерывистый междугородний звонок. Он выпрыгнул на пол – в одной руке полотенце, в другой – телефон.

– Дима, здравствуйте, – тихий голос Марины. – Как ваши дела?

– Я в отпуске, а ты где?

– Я в Ташкенте. Дима, перенесите то наше мероприятие на август.

Он не ответил, и пауза становилась мучительной.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил, сдерживаясь от лишних слов; тех слов, о которых потом сожалеют.

– Плохо. Ну все. До свидания.

И повесила трубку.

– Пока, – сказал он в уже отключенный телефон.

Он со злостью швырнул полотенце в ванну. Этот звонок возвратил его в одиночество, в бессонницу, в то удивительное одиночество – оно как день сопровождало его связь с Мариной.

Дима уверился, что никакой беременности не было, а просто она доила из Димы счастье, как только оно у него накапливалось.

И опять он был несчастлив как пустая корова.

Весь август и осень, вплоть до ноябрьских демонстраций Марина не давала о себе знать. А потом был звонок – осенний звонок из Тулы.

– Дмитрий Семенович, я мама Марины. Она сейчас между жизнью и смертью. Ни в чем я вас не виню, но вы можете понять мое состояние… Ей будут делать переливание крови… Вы знаете группу и резус своей крови?

Он держал у виска трубку, а одиннадцать сотрудников смотрели на него.

Райполиклиника – больница – пункт переливания крови, прежде чем он получил справку.

В электричке он уснул, стоя в переполненном тамбуре. Ему приснилось: он бежит голый… сад… ребенок на руках… смерч…и возносились дома и деревья, животные и люди…

– Я в жизни хотела только одного: немного любви.

Ему нечего ответить.

– Я была уверена, что никогда не забеременею… поэтому я вела себя так легкомысленно.

– Как ты?

– Мне не хватает сил говорить. И желания.

– И желания?

– Желания жить.

Ее глаза пронзительней неба. Все ее существо сконцентрировалось в глазах.

– Хуже всего я веду себя со своими близкими… если это относится к нему, то почему он сидит, отчужденно скрестив руки, не наклонится и не возьмет ее руку в свою, как кладут тонущего в лодку.

Сирень голосовала на ветвях за встречи, а дождь и дождевые черви – к урожаю. Майский вздох после снежного плена. Асфальт блестел, плыл и пузырился.

Сорокалетний Зяма брызгал лужами, размахивал зонтом – тогда вода сливалась Анне на плечи. Смеялся редкозубый очкарик, немолодой, котортконогий и болтливый.

Их познакомили Шадхунем и весна, музыка телефонных звонков и страх одиночества. Со слов Шадхунем – муж пьяница Анне осточертел, ну и Зяма лысел и передние зубы его раскорячивали годы, он спешил жениться второй раз. Забыл, что новые родственники – это новые враги. Но, видать, в нем не выветрился дух продолжателя рода.