– Моя дочь хочет выйти замуж только за еврея. Она аспирантка университета. Вам сколько?

– Сорок.

– Вы были женаты?

– Да. Я живу с сыном.

… Что он там еще ей говорил…

– А нет ли у вас друга лет тридцати, можно тридцати трех? – спросила тогда мать Марины.

Но что же надеть на свидание? Туфли на высоких каблуках. В них невозможно ходить, но их приятно сбросить, скажем, под столом ресторана. Будет заливать Марине про еврейские праздники, а под столом незаметно разуется. К черту электробритву. Настоящие мужчины бреются лезвием. Он идет на свидание, он мужчина. Но попробуй найти помазок, если не покупал. И остается мочалка и мыло. Из-под лезвия кровь хлестала с подбородка и шеи.

Сбежала от Димы жена, оставив сына, книги, мать свою и эту мочалку, белую от мыльной пены и красную от крови.

Он спешил на свидание – не поскользнуться бы. Синагога закрыта. Снег скрывал ступени лестницы, скрипел под ногами. В минус двадцать чувствуешь себя чукчей-оленеводом, если видишь у каждого мужчины под шапкой рога. Дима маячил – шаг туда, шаг сюда.

Где она, Марина или как там ее?

Она увиделась на близком расстоянии в коричневом пальто и мальчиковой шапке.

– Здравствуйте, Дима, простите что опоздала.

Она чуть выше Димы и его каблуков с замерзшими ногами. Такие ноги легче ампутировать, чем за собой волочь.

– Мама что-нибудь рассказывала обо мне?

– …Вы учитесь в аспирантуре…хотите познакомиться…..

– И все? Я просила ее ни о чем не говорить.

О чем она?

Он смотрел на нее. Двадцатилетней давности студентка шла рядом с ним. Ах если бы не туфли и собачий холод! Хотелось бросить свое тело куда-нибудь в тепло. Но «нет свободных мест» – в кафе.

– Я люблю ленинградские места в Москве, – сказала Марина. – Пойдемте к консерватории.

Он глотнул воздух. Замораживаться так замораживаться. Бедняга и не знал, что в Москве есть ленинградские места. Они остановились в ногах бронзового Чайковского. Обувь у него не чета нашей. Падал снег, и композитор будто на качелях. Если бы Димкины ноги не упирались в туфли как в жестянки и голодуха не стягивала живот. Ах, если бы не эти «если». Рядом шла Марина, и он в конце концов, задравши голову к звездному январю, начал трепаться – изгнание Иосифа Бродского, смерть Галича, ханукальные свечи…

– Я вам не надоел?

Он забыл и холод и туфли.

– Ну что вы! Вы так красиво говорите. Впрочем «красиво» это даже оскорбительно. Это все очень интересно. Вы знакомы с легендарными людьми. Я вам завидую.

Поворот головы и рядом девичье лицо – раскрасневшееся, с красным чувствительным ртом и южными глазами. В такой мороз!

– Ну а теперь куда? Дима с надеждой взглянул на часы.

– Теперь? Я хочу посмотреть Патриаршие пруды.

Там скамейничал Миша Булгаков со всоими привидениями. И добро, знал бы Дима, где это. Где-то в шаге от Дома писателей.

Писателям не вставать завтра в шесть. Но ведь не они, а Дима сейчас играл студента двадцатилетней давности.

И все законы

На миг в загоне

На миг улыбки

Как светофоры

И в каждом сердце

По кораблю.

Скамейка Мастера занесена снегом, как впрочем и пруды.

Безлюдно до берлиозности. А ведь у растаявших Патриарших прудов уже отсидели свое два потных от жары писателя, когда явился консультант Воланд с дьявольской свитой, и Аннушка по прозвищу Чума уже разлила подсолнечное масло. Все уже было, черт возьми. Давным давно зима.

Он сказал:

– Хорошо бы нам летом найти тут местечко для себя.

Это была праздная мысль, треп ровно ничего не значил.

Она разглядывала погасшие окна зданий, блуждали вокруг пруда и тени их – тени упрямых скитальцев.

– Вы знали Альбрехта? – вдруг спросила она.

– Володьку? Я переписывал для него «Плод» с черновиков.

– Везло вам. Я эту книгу читала.

– Я смутно ее помню. Марин, а зачем ты хочешь еврейскую семью?

– О-о, печь субботние халы, зажигать свечи….

Еще сильнее не хотелось уезжать в Голодную степь.

Она жила в общежитии на Ленинских горах, и когда Дима, наконец, простился у проходной, часы раскручивали второй час ночи. Четыре часа до подъема. Сдохнуть можно.

Январь и потом февраль он катался с ней на коньках. Он пьянел ее молодостью. Она успокаивалась возможностью вступить с ним в брак и получить московскую прописку.

– Ну ты, батя, даешь, – посмеивался сын.

– Даю-даю. Женюсь скоро, – отвечал отец.

Марина опаздывала на тридцать-сорок минут.

– Кажется, я тоже начну опаздывать.

– Бесполезно. Я знаю, сколько меня ждут.

Она целовалась, втягивая в себя его язык.

– Мне нравится, что вы меня ни о чем не расспрашиваете.

Он чувствовал на своем лице ее ладони.

– Когда мы снова встретимся?

– Я вам позвоню.

– Здесь темно.

– Я не люблю свет. Я существо ночное. Я сова.

– Да-а, – Дима едва не расшаркался. – А я однажды в Саяных подстрелил двух совушек одним выстрелом. Сидели рядом на сосне. И я убил их, чтобы доказать, что я умею убивать.

Марина опустила голову, а когда подняла ее, он встретил взгляд ужаса.

– В понедельник со мной беседовали андропологи, – сказала Марина. – Я входила в группу «солидарность». Но по-московски.

– Ты сошла с ума!

– Вот и моя мама такой же паникер. Вы другое поколение.

– Самиздат размножали?

– Они пригрозили: «Стоит нам позвонить на кафедру…» всех уже посадили, сослали… На меня ребята косятся – мол, раскололась.

– Надо пережить.

– Можно спрятаться на год в психиатричку, но я так привыкла к университету! Отчим прислал ультимативное письмо из Тулы – или я соглашаюсь на дурдом или мне прекращают всякую помощь.

– Сколько охотников на одну сову.

– Хотят из меня сделать доносчика. Они говорят: «Вас ожидает судьба вашего приятеля, если не дадите показания». Я должна им написать обо всем. Господи, я сойду с ума. Я чувствую себя одинокой и беспомощной…

Ему захотелось упасть перед ней на колени и целовать сквозь ботинки ее ноги.

– Выходи за меня замуж. Это как прыжок. Долго рассуждать – раздумаешь.

– А вы во мне уверены?

– Я уверен в себе.