Он обратился, как всегда, к Сергееву, и тот тихонько доложил ему, какие бумаги прибыли с утра, какие отданы, чтобы сделать экстракты, что следует, прежде чем класть на стол его сиятельству, снабдить выписками из архива. Объяснял он это, прекрасно зная, что в голове у начальника сведения задержатся ненадолго. Не так голова у господина Крылова устроена, ей-Богу, не так. Он способен из-за тех же Морозовых устроить шум — по одной той причине, что упрямое купеческое семейство терпит обиду от магистрата, и не вникать при этом в подробности их переписки с магистратом. А надобно вникнуть, найти, к чему прицепиться, выбрать имена и фамилии тех, кто может в этом деле быть полезен; цифры, наконец, выписать и даты сверить. И не проповедовать справедливость, а преспокойно листать своды законов и указов, ища подходящую лазейку. День листать, другой листать — в свободное от прочих служебных занятий время. Недели через две явится нечто вроде мысли — и с ней еще надобно повозиться. А заорать на магистратского чиновника несложно — что ж не орать, коли глотка здоровая?

Некоторое время он исправно читал бумаги и даже что-то в них понимал, черкал карандашом, давал работу копиистам. А ближе к обеду в канцелярию заглянул казачок Гришка:

— Господина Крылова их сиятельства просят!

Маликульмульк выбрался из-за стола и поспешил к двери. О, если бы открылось нечто важное, связанное с похищением скрипки, — так взмолился он, — о, Господи, если бы это!

Он направился было к кабинету князя, но казачок удержал его — оказалось, звала княгиня.

Уже по одному тому, что свита жалась в коридоре, боясь даже заглянуть в гостиную, было ясно: хозяйка в гневе. Маликульмульк без лишних слов отворил дверь.

Варвара Васильевна повернулась к нему.

— А, заходи, полюбуйся!

Вдоль стены стояли четверо — трое самых младших Голицыных и воспитатель, аббат Дюкло. И все четверо имели вид самый жалкий. Доктор Христиан Антонович, в шубе поверх шлафрока, причесанный кое-как, только седые волосы убрал в косицу, обретался в углу, опираясь на консоль. Там же стояла его походная аптечка.

— Верно ли, что это можно сделать канифолью для смычка? — спросила княгиня, указывая на своего любимца, десятилетнего Васеньку. Маликульмульк подошел поближе и увидел, что щека у мальчика вся в кружочках пластыря, как будто он — щеголиха екатерининских времен, собравшаяся прельщать петиметров и налепившая многообещающие мушки.

— Или кто-то научил их солгать? — продолжала Варвара Васильевна. — Я сама брала в руки канифоль, она для кожи безопасна! Может, есть какой-то особый сорт?

Маликульмульк посмотрел на мальчиков и француза, которому хорошо еще, если оплеух не перепало за небрежение и забвение своих обязанностей.

— Нет, ваше сиятельство, это канифоль могла наделать беды. Кто-то им рассказал про огненный фонтан. Они и решили попробовать.

Ни единого слова лжи не произнес Маликульмульк, даже, сколько мог, выгородил своих юных приятелей. Они действительно от кого-то узнали, что канифоль, растертая в порошок и подброшенная вверх посредством обыкновенного носового платка, вспыхивает огненным столбом чуть не в аршин высотой. Главное в этом развлечении — растереть ее помельче, потому что от больших крупинок возможны ожоги; очевидно, мальчишки просто поленились. Впервые они произвели подобный опыт еще в Казацком, стянув кусок канифоли у Маликульмулька. Он их выдавать не стал, но взял с них слово, что больше к футляру со скрипкой и сопутствующими ей предметами не прикоснутся.

— Что за фонтан?

Маликульмульк зашарил по карманам в поисках платка, достал, смутился, сунул обратно — не дамам показывать этакую портянку.

— Экий ты разгильдяй, — сказала княгиня. — Матрешка, принеси Ивану Андреичу чистый платок!

В соседней комнате мелкой дробью пронеслись шажки, скрипнула дверь.

— Простите, ваше сиятельство, — покаянно сказал Маликульмульк. — Это от трубки…

— Это от неряшества твоего. Ты с Рождества, поди, платка не менял! Матрешка! Давно по щекам не получала?!

Горничная выбежала, с поклоном подала Маликульмульку платок с княжеской монограммой, но с оборванными на уголке кружевами. Она точно поняла смысл приказания.

— Да грязный у него забери. Ну, вытирай нос да сказывай дальше.

— Саша, Володенька, подойдите-ка, — сказал Маликульмульк. — Возьмите за уголки и натяните. Позвольте, ваше сиятельство…

Он взял из блюда, стоявшего на столике для рукоделия, рассыпчатое печете, покрошил на платок, снизу взял батист за серединку, оттянул вниз, отпустил — крошки взлетели.

— Вот так они растертую канифоль подбрасывали и лучинкой поджигали. А горящие крошки полетели ему в лицо.

— Не ты ли научил?

— Нет, ваше сиятельство. Я им зла не желаю, и они это знают. Мне лишь обидно, что ваши дети без спросу в моих вещах хозяйничают, — отвечал Маликульмульк.

— Вот это новость! — княгиня опять повернулась к детям и перешла на французский: — Вы слышали, господин аббат? Вверенные вам дети совершили кражу! Князья Голицыны совершили кражу! Как такое вообще могло случиться? Чему вы учите их, наставник самозваный?!

— Матушка, мы не крали! — воскликнул Вася. — Христом Богом — не крали! Мы эту канифоль во дворе нашли! Володька нашел!

— Канифоль — во дворе? Как она туда попала? Иван Андреич, я тебя знаю — за тобой не присмотришь, ты и сапог с ноги потеряешь. Ты, что ли, обронил?

— Ваше сиятельство, канифоль лежит в скрипичном футляре, в особом отделении, футляр заперт — как бы я ее выронил? Позвольте… Володенька, где именно подобрали вы эту канифоль?

Но самый юный Голицын вдруг засмущался.

— Саша? — спросил Маликульмульк своего любимца. У этого отрока уже стал проявляться талант к сочинению эпиграмм, и он иногда брал у Маликульмулька томики стихов, таких, чтобы покороче.

— Иван Андреич, меня при том не было, они канифоль с Южного двора принесли. Потом уж мы с ней пошли в Северный двор…

— А что, так ли важно, где нашли эту гадость? — спросила княгиня.

— Может статься, и важно. Также я хотел бы видеть остатки канифоли.

Они обменялись взглядом. Варвара Васильевна была умна и неплохо знала род человеческий. Потому к словам Маликульмулька отнеслась со вниманием.

— Иди-ка сюда, сынок, — позвав младшенького, княгиня села, забавно расставила колени, Володенька подбежал и прижался к ее груди, обнял за шею. Так и самая простая деревенская баба утешает дитя, подумал Маликульмульк, глядя, как мальчик что-то шепчет княгине на ухо, а она обнимает его с нежностью матерой медведицы, которая своими мощными когтистыми лапищами ни за что не поцарапает приникшего к ней медвежоночка.

— Детка ты моя, — произнесла княгиня. — Крошечка ты моя, жизненочек, не надо бояться. Никогда никого не бойся. Будь как отец твой — он ведь никогда страха не ведал и не ведает. Иван Андреич, сейчас Володюшке наденут тулупчик, ты его выведешь на двор, и он покажет, где нашел эту канифоль, будь она неладна. Ты, Васенька… Ты пойдешь в детскую и будешь сидеть там до ужина! Ты, Саша… ты сядешь с господином аббатом за французскую грамматику, будешь неправильные глаголы учить.