Было крайне неудобно ощущать себя снова на родине. Мне было приказано прибыть в Люневилль, а оттуда в Шатон-на-Марне, где находилось командование резервных войск. Далее мне было приказано явиться в офицерскую школу в Миловице, возле Праги. Являясь резервистом, которые в германской армии традиционно держатся в стороне от регулярных, или «профессиональных», солдат, я оставался лояльным, но не питал излишнего энтузиазма от перспективы предстоящего продвижения в офицерский корпус.

Скоро я стал принимать участие в напряженных лекциях в классе и полевых занятиях, и благодаря моему свежему фронтовому опыту инструкторы считали нужным обращаться ко мне с просьбой ознакомить кандидатов в офицеры с различными ситуациями, с которыми можно встретиться на Восточном фронте. Вдруг без каких-либо внешних причин открылась рана на ноге, и я был вынужден провести три недели в местном военном госпитале, где врачи попытались подлечить мою рану.

В то время в германской армии, в отличие от американской, пенициллина не было, и даже в самой незначительной ране могла развиться инфекция, грозившая оказаться фатальной, если ее не обуздать. В самом деле, даже в тот период медицинских достижений рана в живот в общем случае была смертельной, и поэтому перед тем, как идти в бой, солдатам часто советовали как можно меньше есть, потому что полный желудок увеличивал осложнения и приводил к гибели, если в него попадала пуля или осколок.

Весь период, пока я лежал в госпитале, меня часто навещал кандидат в офицеры фон Мольтке, потомок нашего знаменитого прусского фельдмаршала, который приносил мне планы занятий и задачи, которые давались классу, чтобы я оставался в курсе того, что преподают в школе. Как-то после полудня наш классный командир майор Рихтер во время обхода госпиталя остановился у моей кровати, чтобы поговорить со мной. Я с удивлением услышал от него вопрос о том, как поживает оберст Киндсмиллер, с которым он прежде служил. Просматривая личные дела кандидатов в офицеры, майор обратил внимание на то, что я прибыл из части под командованием Киндсмиллера. После Первой мировой войны во время политического переворота в 1920-х они вместе служили во Фрайкорпусе.

При первом своем посещении он выразил беспокойство, что из-за долгого отсутствия на занятиях мне могут не разрешить закончить учебу с моим курсом. И тут я стал показывать ему то, что успел сделать за время своего выздоровления. Он остался удовлетворен и, уходя, заверил меня, что попытается помочь, чтобы рана не повлияла на мое окончание учебы и последующее повышение в звании.

1 декабря я стал фельдфебелем и лейтенантом в один и тот же день. 17 декабря кандидатов в офицеры 11-го класса военного училища привезли в Берлин, где мы собрались в Шпортпаласт, чтобы прослушать выступление рейхсмаршала Германа Геринга. Около двух тысяч свежеиспеченных офицеров всех родов войск уселись в порядке старшинства своих боевых наград. Как одному из слушателей, награжденных ранее Железным крестом 1-го класса, мне была предоставлена честь сидеть в первом ряду, лишь в нескольких метрах от трибуны.

Вдруг под оглушительные звуки бравурной военной музыки появился рейхсмаршал и направился к трибуне. Его тучное тело было облачено в великолепный ослепительно белый мундир. На шее висели Большой Железный крест и орден «За заслуги», которые он получил в Первую мировую войну за подвиги, совершенные им в качестве летчика-истребителя. Поскольку он был единственным кавалером недавно воскрешенного Большого креста[9], этот нарочитый порядок намеренно заслонял кайзеровский орден «За заслуги». Грудь его была покрыта сверкающими медалями и знаками, отражающими его впечатляющие подвиги в другой, давно закончившейся войне, а также, в некоторых случаях, мощное политическое влияние более недавнего прошлого. В правой руке он твердо сжимал массивный, украшенный драгоценным камнями маршальский жезл.

Вначале он говорил на политические темы и в итоге дошел до вопроса Восточного фронта, в конце обратившись к происходившей катастрофе в Сталинграде. В руинах Сталинграда на Волге остатки 6-й армии фон Паулюса еще не сдались превосходящим по силам советским войскам; поэтому он пока еще говорил с убежденностью и авторитетом. Он остановился на своем обещании снабжать осажденную армию с помощью люфтваффе, – обещании, которое, как мы потом узнали, так и не сдержал. Спокойным уравновешенным тенором он говорил о жертвах, которые нам, молодым офицерам, предстоит принести, о грядущих потерях, о сопротивлении, с которым мы столкнемся, и о том, что, если враг обойдет нас справа и слева, мы должны вспомнить мудрость древних: «Путник, когда придешь в Спарту…»

Итак, мы слушали его речь до изнеможения. Чтобы подчеркнуть свои слова, рейхсмаршал начал стучать по трибуне жезлом, да притом с такой силой, что я решил, что в любой момент в меня могут полететь отколовшиеся драгоценности.

Сталинград! Зашоренный политической доктриной, которая злоупотребляла понятиями чести и охраной интересов страны, и упрямо настаивавший на том, что надо удерживать территорию любой ценой, Великий Полководец Всех Времен, то есть наш фюрер в Берлине, предал армию мучительной смерти на Востоке.

С дальнейшим ходом войны готовность немецких солдат принести себя в жертву стала общепринятой нормой. Поскольку порочное руководство стало проявляться все больше и больше, желание солдат умереть за политические идеи стало ослабевать, что, в свою очередь, привело к общему уменьшению шансов для солдат выжить в этой катастрофе на Восточном фронте. Однако кодекс чести, издавна присущий немецкому солдату, вставшему с оружием в руках на защиту отечества, оставался в его сознании. Солдаты продолжали жертвовать жизнью не ради членов партии, но ради отечества.

Система все больше отдалялась от гуманного стиля ведения войны. Мы не знали о полном размахе приказов о ликвидации и депортировании евреев и других этнических групп, считавшихся нежелательными с национал-социалистической точки зрения, но хорошо знали о тех храбрецах, которые верно служили своей стране и которые из-за разногласий в вопросах идеологии попросту исчезали из наших рядов.

Речь рейхсмаршала в Шпортпаласт официально завершила нашу офицерскую подготовку, и после ряда формальностей и получения новых приказов нам предоставили несколько недель увольнения на Рождество. В тот же самый вечер я и еще двое выпускников офицерской школы решили ненадолго остаться в Берлине, чтобы отметить наши только что полученные звания. Три ночи спустя мы сели в поезда, которые увезли нас по различным маршрутам. За несколько ночей беспечного разгула нам, к сожалению, удалось растратить весь аванс на офицерское обмундирование, доходивший примерно до 1500 рейхсмарок на человека. Утомившись от бессонных ночей, я оправился в свой родной Штутгарт, куда приехал опустошенным и все еще в старой форме с только что купленными офицерскими эмблемами, на скорую руку пришитыми к мундиру.

Пару дней спустя в качестве подарка от родителей и близких родственников я получил несколько офицерских мундиров, дополненных парадными мечом и кинжалом, а также многими аксессуарами, все еще требуемыми от офицеров вермахта на этом раннем этапе войны. Германия достигла зенита военных успехов. Наши войска удерживали громадную территорию в Советском Союзе; победа казалась неизбежной. Несмотря на значительные проблемы, Роммель все еще одерживал победы в боях против британцев в Африке. Мы оставались уверены, что 6-я армия победит в Сталинграде и в конечном счете мы выйдем победителями в крестовом походе против большевизма. Как офицер с боевыми наградами, я оставался в центре внимания семейного круга. Несколько вечеров я провел со своим дядей Кристианом, который настаивал на том, что его молодого племянника, только что с поля боя на Востоке, надо представить всем родственникам. Несколько лет спустя, в сентябре 1944 г., когда на нас лежала тень неминуемого разгрома, дядя Кристиан умер мучительной смертью от ран, полученных в ходе американского воздушного налета на Штутгарт.