Энни договаривает за нее:

— Из сердца вон.

— Вот такой творится отстой!

— Понимаю.

— Вряд ли ты можешь это понять. А теперь меня пробуют подкупать подарками.

— Вот-вот, — говорит Энни, желая доказать Келли, что хорошо понимает, о чем речь, и знает об этом не понаслышке. — Мои только и приговаривали, что подарят мне кольцо с рубином, если я наберу пять фунтов.

— Когда от тебя требуют сбросить пятьдесят фунтов, все немного по-другому, но я же, черт возьми, старалась это сделать. Слушай, а у тебя нет чего-нибудь поесть?

— У меня с обеда остался батончик из инжира. Они думают, что я его съела. Вот, возьми.

— Так вот, — Келли, шумно чавкая, поглощает угощение. Она глотает и спрашивает: — Больше нет?

— Это все, что было.

— Ну и ладно. Так вот, они обещали мне шубу, если я сброшу вес, они обещали, что отправят меня путешествовать по Европе, даже обещали подарить машину, если я просто буду есть меньше, представляешь? Для меня это то же самое, что зажать нос и перестать дышать, понимаешь? Но я пыталась. Я старалась, я даже сбросила пару фунтов, но при моем весе это, конечно, капля в море, но все-таки… Разве нельзя было хотя бы похвалить? Я же это сделала. Мне это удалось, пусть мама и говорила все время что-нибудь вроде «Ничего страшного, милая, сегодня твой день рождения, и один маленький кусочек совсем не повредит». Наверно, где-то в глубине души моей мамы скрывалась злая мачеха, типа, «Я ль на свете всех милее», и на самом деле она хотела, чтобы я осталась такой, как есть.

Злая мачеха. От одной мысли об этом Энни начинает тошнить.

— Может, все матери на самом деле такие.

— Но я ведь действительно немного похудела. Мне это удалось, я чуть не померла, но сбросила десять фунтов, и мы собрались это отпраздновать; решили купить мне новый костюм, а потом меня должны были свозить на вечеринку в клубе. Я так балдела от радости, просто не передать. Ну вот, я выбрала себе такой хорошенький черный костюмчик, хм, который немножко стройнит, в магазине одежды для полных, чтобы в клубе, на ужине для привилегированных членов, я выглядела как полагается. Мы же придаем значение таким глупостям. — Кровать дрожит, а Келли спрашивает испуганным голосом: — Что это? Опять тележка?

Тележка и правда гремит страшновато.

— Это просто каталка с капельницами.

— А, капельницы. На моем этаже их нет. На тележках привозят слабительное и резиновые клизмы.

— Фу-у-у!

— Так вот, в тот день в клубе намечалась большая вечеринка, и я надела свой новый костюм и черные лаковые туфли, чтобы все видели, какие у меня маленькие ножки, и симпатичный черный плащ. Я даже сделала макияж, почти час на это потратила! Когда я наконец собралась, мама с папой уже ждали меня в машине, и вот мы с мамой всю дорогу до клуба болтали и смеялись, но она почти на меня не смотрела, пока папа не остановил машину и мы не вышли. И вот я кружусь на месте, потому что мне так радостно, распахиваю плащ, так что мои юбки чуть-чуть взлетают, и говорю: «Мамочка, посмотри!», а она мне в ответ…

На этом месте Келли, сидя здесь, в палате, громко стонет. Энни тихо бормочет:

— Ну и ну-у-у…

На какое-то время Келли умолкает, стараясь взять себя в руки. Наконец она продолжает свой рассказ.

— А она говорит, — после этого я с ними уже никуда не ходила. Я читаю на лице у мамы огорчение, когда она подкрашивает мне щеки тенями для глаз, чтобы, понимаешь ли, я казалась не такой толстой, и я слышу, как у нее вырывается вздох, и она говорит, моя мама, моя собственная мать, говорит мне: «Пообещай только, дорогая, что не будешь снимать плащ».

— Ужасно.

— Нет, все это совершенно обыкновенное дело.

— Ты права. Так оно и есть. — Энни вспоминает, как ее первый раз привели на консультацию к специалисту. Мама и папа, наверно, думали, что от каких-то разговоров она захочет больше есть. Она вспоминает, как мама пыталась кормить ее всякой гадостью, сколько было слез и упрашиваний, и с тяжелым вздохом вырывается у нее из груди вопрос:

— Но почему они с нами так обращаются?

— Потому что они считают, что мы их позорим!

Энни потрясенно отвечает:

— Моя мама сказала бы то же самое. Если бы вместо нее это не сделал папа. Он сказал, что им за меня стыдно.

Келли наклоняется, и ножки кровати встают на место. Энни ощущает ее свежее дыхание.

— Так ты все поняла, да?

— Что они нас ненавидят? Конечно.

Келли злится.

— Нет, дурочка. Что они не имеют права! Они относятся к нам, как к аксессуарам, а мы оказались не того размера и не той формы, черт побери.

— Так мы для них аксессуары. — Энни так долго думала только о собственном горе, что и не догадывалась об этом. А теперь ей все стало понятно. Существует какой-то единый для всех стандарт красоты, но ни один живой человек ему не соответствует. Даже бедняжка мама, как бы она ни тренировалась по программе Преподобного Эрла, сколько бы она ни принимала специальный сбор трав, от которого должна, как она считает, похудеть. Чего бы она ни покупала, как бы ни трудилась и ни мучилась, делая прически и макияж, мама тоже обречена, потому что не вписывается в установленные стандарты, и, что для нее еще страшнее, дочка у нее худая и тоже никогда не уложится в принятые рамки. Энни вздыхает, сделав для себя такое открытие. — Так вот в чем дело.

— Типа, важнее всего иметь правильную машину, дом, такой, как полагается, выглядеть так, как надо, ну, понимаешь, чтобы получилась безупречная картинка: счастливая пара, красивые детишки…

— А мы выглядим не так, и портим им всю картину.

— Вот именно. Теперь поняла?

— Да.

— Так ты со мной или нет? — Медленно, чтобы край кровати, на котором сидит Энни, не загремел об пол, Келли встает.

— Что мы будем делать?

— Мы убежим.

Энни совершенно уверена, что при своих габаритах бежать Келли никуда не сможет.

— Не знаю, не знаю.

— Конечно, если тебе здесь нравится…

— Я все это ненавижу. — Она встает с кровати. За ней с грохотом катится стойка с капельницей.

— Отцепи эту штуку, а то, если будешь перед собой катить капельницу, далеко не уйдешь.

Энни решает, как поступить с иглой, воткнутой в вену с тыльной стороны ладони. Что вообще ей вводят Преданные Сестры с помощью этих капельниц, а? Что будет, если выдернуть иглу: станет ли ей лучше, или она умрет?

— Понятное дело.

— Ну так ты идешь?

Энни молча отрывает пластырь и выдергивает трубку от капельницы из насадки, прикрепленной пластырем к ее руке. Делать это и страшно, и приятно. Жидкость больше не поступает ей в вену. Она не умерла. Она переходит к катетеру, который ей ввели в самую большую вену. (Дарва говорила: «Не трогай это, иначе тебе просто поставят новый».) Игла не гнется, ее не так просто выдернуть. Лихорадочно дыша, она отрывает пластырь и вскрикивает от боли, вытаскивая иглу.