Полициано остановился и долго смотрел на повешенного. Можно было представить, что он думает. Еще совсем недавно Якопо был среди них. Друг Фичино, он часто посещал их собрания; хотя его злой язык не всем приходился по нраву, но у него нельзя было отнять ораторского дара и глубокого знания истории. В прошлом году ему удалось издать «Историю Флоренции», написанную его покойным отцом Поджо Браччолини. Это подорвало его и без того скудные финансы, и ему пришлось идти в услужение к кардиналу Рафаэлло Риарио. Неисповедимы пути твои, Господи! Что заставило молодого эрудита полезть в самую свалку и первым поплатиться за это?

В окнах Синьории замелькали огни — там явно что-то происходило. Какое-то время мелькали тени, раздавались крики, а потом рядом с Якопо ди Поджо забились в судорогах еще трое: Сальвиати, Франческо Пацци и двоюродный брат архиепископа Якопо Сальвиати. Был ли это приказ Лоренцо или разъяренная охрана Синьории свершила свой собственный суд, так и осталось невыясненным. У Сальвиати удалось вырвать показания о заговоре, он назвал много имен, и теперь его сторонников разыскивали по городу и его окрестностям. Франческо нашли в его доме; раненный во время схватки в соборе, он готовился бежать, когда толпа окружила его палаццо, и отряду городской охраны с большим трудом удалось отбить его и полуживым притащить в Синьорию. Стражники старались зря, ибо Франческо без всяких там допросов был тут же повешен. Кузен Сальвиати, бывший до этого советником Медичи в Пизе, был казнен под горячую руку — в мятеже он не принимал непосредственного участия. Но сейчас было достаточно принадлежать к родам Сальвиати или Пацци, чтобы лишиться жизни. Искали убийц Джулиано, Якопо Пацци и Монтесекко, но они будто провалились сквозь землю. Ходили слухи, что они успели бежать из Флоренции через ворота Кроче, которые почему-то не были закрыты, как это полагалось во время мятежей и волнений.

Сандро возвратился домой лишь под утро, когда на виа Нуова все еще толпился народ. В доме не спали. Он узнал, что городская стража схватила Пьетро Веспуччи и отвела его в тюрьму, что народ требует выдать Марко, ибо считает, что он не простил Джулиано любви к Симонетте и приложил руку к его убийству. О Пьетро говорили: надеясь на успех заговора, он во всеоружии направился к Сеньории, но по пути узнал о провале и тогда бросился к дому Пацци, чтобы поспеть к дележу добычи, но просчитался и здесь — зная о его ненависти к Медичи, его схватили как сообщника Сальвиати. Распоряжение насчет Марко пришло утром: он изгонялся из Флоренции с запрещением приближаться к ее стенам ближе, чем на пять миль. Только сейчас многим пришло на ум, что Джулиано погиб ровно через два года после смерти Симонетты, день в день.

С утра вроде бы утихшие бесчинства возобновились. Над Флоренцией плыл несмолкаемый гул колоколов, призывая граждан то ли к бдительности, то ли к продолжению расправы. Сандро испытал непроходящее чувство ужаса: благочестивые флорентийцы, поклонявшиеся его сладостным Мадоннам, словно обезумевшие, метались по городу, истребляя правых и виноватых в своей необузданной жажде крови и мести. Совет восьми, ведавший внутренними делами города, заседал без перерыва: в тюрьме и в ратуше вершили суд, пытали, записывали доносы, посылали в разные концы стражу, принимали задержанных.

После полудня в город доставили пойманных на заставе Муджело Якопо Пацци, нескольких его родственников и Монтесекко. Когда задержанных вели по городу, их пришлось не раз отбивать от толпы, иначе они были бы разорваны на куски. Ночью Якопо был повешен, Монтесекко на несколько часов сохранили жизнь с тем, чтобы он описал, как готовили заговор и кто был его зачинщиком. Затем ему отрубили голову — как военный он избежал позорной казни. У баптистерия собирался народ — стало известно, что Маффеи и Стефано Бальони укрылись там, и теперь от монахов требовали их выдачи. Те взывали к святости места и праву убежища, толпа постепенно свирепела. В Муджело прибыло несколько миланских конных и пеших отрядов под предводительством кондотьера Бентивольо. Совет восьми принял решение — поблагодарить соседей за помощь, но в город не пускать, так как опасались, что солдаты усугубят смуту ради военной добычи.

Вечером Сандро призвали на виа Ларга — Великолепный желал видеть его по спешному делу. Перед палаццо, портал которого был обтянут траурным крепом, теснился народ — добровольные защитники Медичи. В самом доме царил глубокий траур; говорили только шепотом, будто боясь нарушить покой погибшего. Прежде чем пройти к Лоренцо, Сандро зашел попрощаться с Джулиано. Лицо убитого прикрыли тканью — оно было так изуродовано, что оказалось невозможным снять посмертную маску, как того желал Лоренцо.

В студиоло — кабинете для ученых занятий — вместе с хозяином дома находился гонфалоньер Петруччи. Несмотря на всю боль, которую ему причинила смерть любимого брата, Лоренцо показался Сандро на удивление спокойным. Лицо его будто окаменело, подбородок еще больше заострился, слегка подергивалось веко над правым глазом. Он то и дело подносил руку к повязке на шее, словно она мешала ему. Видимо, до прихода живописца гонфалоньер о чем-то докладывал правителю. В городе не сомневались, что все решения, выносимые от имени Совета восьми, принимались самим Лоренцо. Сам того не желая, папа Сикст, сколотивший заговор против Великолепного, укрепил его власть. Может быть, не всем патрициям это было по душе, но свои истинные чувства им пришлось запрятать подальше. На стороне Медичи был простой люд, ремесленники и мелкие торговцы, и сейчас было достаточно одного неосторожного слова, чтобы, в лучшем случае, оказаться вне пределов Флоренции. Лоренцо, боготворивший своего деда Козимо, отнюдь не собирался следовать его всепрощению и милосердию к врагам. Род Пацци на территории Тосканы был обречен, его истребление уже началось — некоторых его представителей привозили во Флоренцию, с другими расправлялись на месте подосланные Синьорией агенты. Лоренцо следовал примеру своих любимых героев древности, для которых благо отечества было выше всего, в том числе и жалости. Похоже, он и сам уверовал, что, истребляя своих противников, оказывает благодеяние городу. Гибли даже те Пацци, у которых были родственные связи с семейством Медичи.

В просьбе-приказе Лоренцо написать портрет Джулиано не было ничего необычного, поскольку от снятия маски пришлось отказаться, но второе задание повергло Сандро в ужас: ему предстояло написать на стене палаццо Веккьо фреску с изображением четырех повешенных. Лоренцо воскрешал почти позабытый стародавний обычай, когда портреты казненных или изгнанных из города преступников помещались на стенах их жилищ — в назидание и предостережение гражданам Флоренции. Не всякий живописец брался за подобную грязную работу, ибо кроме ненависти оставшихся родственников он навлекал на себя такое же презрение, как и палач. У всех в памяти осталась трагическая история живописца Андреа дель Кастаньо, который по приказанию Синьории изобразил казненных Перуцци и Альбицци, изменников в битве при Ангьяри. После этого ему пришось покинуть Флоренцию и несколько лет скрываться в Венеции. Он так и умер, не отмывшись от прозвища Андреа дельи Импикати, что значит «Андреа повешенных». Более того, не было такого порока, которого не приписали бы художнику, видя в нем убийцу и отравителя.

Такой судьбы Сандро себе не желал, да и сюжет был не из тех, который мог бы прийтись ему по сердцу. Однако отказать Лоренцо — значило вызвать его гнев и не только лишиться его покровительства, но и быть подвергнутым остракизму сограждан, готовых сейчас искренне или ради выгоды петь Великолепному хвалебные гимны, видеть в нем спасителя отечества. Чье-либо желание или нежелание теперь мало интересовало Лоренцо — все должны были подчиняться его воле. Флоренция зажималась в тиски, но горожане поняли это значительно позже. Не один Сандро оказался в подобном положении: по приказу Лоренцо Полициано вынужден был оставить свои сладкозвучные вирши и засесть за описание заговора, оправдывая жестокость Лоренцо и доказывая его правоту. Когда страсти немного приутихли, до наиболее осторожных и прозорливых дошло, что казнь Сальвиати не сойдет с рук так просто: что касается других, то их судьбу Флоренция вправе решать сама, но повесить архиепископа — это уж слишком! Чтобы не раздражать Сикста еще больше, кардиналу Рафаэлло разрешили убраться восвояси.