Но это имя означает также: «Бог, Видимый Внутри».[250] Все мы являемся отражениями образа Бодхисаттвы. Внутри нас страдает эта божественная сущность. Мы и отец, оберегающий нас, составляем единое целое. И в этом – искупление и спасение. Кого бы мы ни встретили – это наш отец, оберегающий нас. Поэтому следует знать, что в облике несведущего, ограниченного, страдающего, защищающего себя тела, которое ощущает угрозу и воспринимает ее источник как врага, также живет Бог. Великан-людоед побеждает нас, но герой достойно проходит инициацию «как мужчина»; и оказывается, что это и был отец: мы в Нем и Он в нас.[251] Наше тело – эта милостивая, оберегающая нас мать, больше не в силах защитить нас от Великого Отца-Змея; смертное, материальное тело, которое она подарила нам, отдано во власть этой грозной силы. Но не смерть ждет нас в конце испытаний. Нам даруются новая жизнь, новое рождение, новое познание бытия (и мы живем не только в этом теле, а во всех телах мира, как Бодхисаттва). Наш отец явился нам как лоно, как мать, даровав нам второе рождение.[252]

В этом и заключается значение образа двуполого бога. В нем – главное таинство инициации. Нас отнимают от матери, «пережевывают» и по кусочкам ассимилируют в разрушающее мир тело великана-людоеда, для которого самые бесценные формы и существа являются лишь пищей на его пиру; но затем, чудодейственно возродившись, мы оказываемся чем-то большим, чем были прежде. Если Бог – это родовой, племенной, национальный или конфессиональный архетип, то мы тогда – борцы за его дело; но если он – господь самой вселенной, тогда мы выступаем как просветленные, для которых все люди без исключения – братья. И в том, и в другом случае мы находимся по ту сторону родительских образов «добра» и «зла» и представлений о них. Мы освободились от желаний и страхов; ибо мы теперь и есть тот, к кому стремились и кого боялись. Все боги, Бодхисаттвы и Будды присутствуют в нас, словно в пантеоне могущественного держателя лотоса мира.

В этом суть первого чуда Бодхисаттвы: андрогинность его образа, в котором воссоединяются два явно противоположных эпизода его мифологических приключений: Встреча с Богиней и Примирение с Отцом. Ибо во время первого посвященный узнает, что мужчина и женщина являются (как это сказано в «Упанишадах») «двумя половинами расколотой горошины»;[254] а во время второго обнаруживается, что Отец предшествует разделению полов: местоимение «Он» было не более чем манерой выражения, миф с привлечением темы Сына – не более чем пунктирной линией маршрута, которую надлежит стереть. И в обоих случаях обнаруживается (или, скорее, вспоминается), что герой сам является тем, кого он был призван найти.

Второй удивительный момент в мифе о Бодхисаттве, который следует отметить, – это стирание границы между жизнью и освобождением от жизни, что символизируется (как мы уже видели) добровольным отречением Бодхисаттвы от Нирваны. Понятие нирвана означает «Затушить Тройственный Огонь Желания, Враждебности и Иллюзии». Читатель помнит, как в легенде об искушении под Деревом Бодхи (см. Пролог, подраздел «Герой и бог») противником Будущего Будды был маг Кама-Мара, буквально «Желание-Враждебность» или «Любовь и Смерть», мастер Иллюзии. Он был олицетворением Тройственного Огня и трудностей последнего испытания, он охранял последний порог, который должен был преодолеть герой вселенского масштаба на своем высоком пути к Нирване.

Погасив в себе Тройственный Огонь, движущую силу вселенной, так что он стал подобен тлеющему угольку, Спаситель видит вокруг себя отраженными, как в зеркале, последние проекции фантазий, порожденных примитивным желанием физического тела жить как другие люди – отдаваясь страсти и вражде, в иллюзорном окружении причин и следствий, целей и средств, доступных чувственному восприятию. Он подвергается последней яростной атаке презренной плоти. И это переломный момент; ибо от одного уголька вновь может заняться большой пожар.

Эта удивительная легенда – прекрасный пример близкой связи восточного мифа с психологией и метафизикой. Яркие воплощения готовят разум к доктрине о тесной зависимости внутреннего и внешнего миров. Читателя, несомненно, поразило определенное сходство этой древней мифологической доктрины движущих сил психики с современным учением Фрейда и его последователей. По Фрейду, желание жизни (эрос или либидо, соответствующие буддийскому Кама, «страсть») и Желание смерти (танатос или деструдо, соответствующие буддийскому Мара, «враждебность или смерть») – это два импульса, которые не только движут индивидом изнутри, но также и наполняют для него жизнью и смыслом весь окружающий мир.[256] Кроме того, скрытые в бессознательном иллюзии, пробуждающие желание и отвращение, в обеих системах рассеивает психологический анализ (санскритское viveka) и просветление (санскритское vidyā). Однако цели этих двух учений – древнего, дошедшего до нас через многие поколения, и современного – не совсем сходны.