Другой образ невозможности разрушить тело представлен в народных сказаниях о духовном «двойнике» – внешней душе, которую не затрагивают телесные увечья и травмы и которая пребывает в безопасности в некотором отдаленном месте.[278] «Моя смерть, – говорит один из таких устрашающих персонажей, – далеко отсюда и отыскать ее нелегко, она в широком океане. В этом океане есть остров, а на острове растет зеленый дуб, а под дубом – железный сундук, а в сундуке – маленький ларец, а в ларце – заяц, а в зайце – утка, а в утке – яйцо; и тот, кто найдет яйцо и разобьет его, в тот же час убьет и меня».[279] Сравните со сновидением современной преуспевающей деловой женщины:

Существует прелестная индийская сказка о царской дочери, которая была согласна выйти замуж только за того мужчину, который найдет и разбудит ее двойника в Стране Солнечного Лотоса, на дне морском.[281] Прошедшего инициацию австралийца после женитьбы его дед подводит к священной пещере и показывает там небольшой кусок дерева с вырезанными на нем аллегорическими рисунками: «Это и есть твое тело, – говорят ему, – ты и твое тело – одно и то же. Не переноси его в другое место, иначе тебе будет больно».[282] Манихейцы и христианские гностики I в. н. э. учили, что, когда душа блаженного попадает на небеса, ее встречают святые и ангелы и преподносят ей «одеяние из света», которое сберегалось именно для нее.

Высшим блаженством для Нетленного Тела является непрерывное пребывание в Неиссякаемом Молочном Раю:

Ил. 39. Исида подносит Душе хлеб и воду. Египет, дата неизвестна

Даром «Все Исцеляющего» неистощимого соска служит пища для души и тела, душевный покой. Гора Олимп поднимается к небесам; боги и герои вкушают там амброзию (от греч.: ἀ – не, μβρόσιος – смертный). В зале Вотана в горах четыреста тридцать две тысячи героев вкушают неиссякаемую плоть Сахримнира, Космического Вепря, и запивают ее молоком, что струится из вымени козы Хейдрун – она кормится листьями Игдразиля, Ясеня Мира. На сказочный холмах Эрина бессмертный Туатха Де Данаан питается самовозрождающимися свиньями Мананнан, вволю запивая их элем Гвибне. В Персии в саду на горе Хара Березаити боги пьют дающую бессмертие хаома, приготовленную из дерева жизни Гаокерена. Японские боги пьют саке, полинезийские – аве, ацтекские боги пьют кровь мужчин и девственниц. И спасенным в горнем саду Яхве подают неиссякающее восхитительное мясо химерных созданий – Бегемота, Левиафана и Зиза, и пьют они напитки четырех сладких рек Рая.[284]

Очевидно, что детские фантазии, которые продолжают жить в нашем бессознательном, постоянно подпитывают и миф, и сказку, и учение церкви как символы нетленности живого существа. Это помогает (человеку. – Примеч. пер.), потому мир образов – это естественная стихия разума, и среди них он словно вспоминает что-то, что раньше знал. Но в этом кроется и проблема, так как чувства опираются на символы и яростно сопротивляются всякой попытке выйти за их пределы. Чудовищная пропасть между теми, по-детски блаженными массами людей, что наполняют мир набожностью, и теми, кто воистину свободен, открывается на границе, где символы отступают и остаются по ту сторону. «О вы, – пишет Данте, покидая Земной Рай, – которые в челне зыбучем, желая слушать, плыли по волнам вослед за кораблем моим певучим, поворотите к вашим берегам! Не доверяйтесь водному простору. Как бы, отстав, не потеряться вам! Здесь не бывал никто по эту пору: Минерва веет, правит Аполлон, Медведиц – Музы указуют взору».[285] Здесь граница, за пределы которой мышление не выходит, за которой все чувства поистине мертвы: как конечная станция на горной железной дороге, откуда уходят альпинисты и куда они возвращаются, чтобы общаться с теми, кто любит горный воздух, но боится высоты. Невыразимое понимание неописуемого блаженства приходит к нам непременно в образах, напоминающих воображаемое блаженство времен детства; отсюда и обманчивая детскость сказок. Отсюда также и неадекватность любого чисто психологического толкования.