Мой знакомец, русский швейцарец Георгий Евгеньевич Брудерер, говорил: если придешь в банк и попросишь заем на десять тысяч франков – тебе выбросят в окошечко несколько бланков и замучают требованиями справок с места работы. А попросишь пару миллионов – проведут в кабинет управляющего, подадут кофе и будут вежливо расспрашивать про твой, как бы это выразиться, бизнес-план.

Сразу возникает нечто вроде сценария.

Про немолодого бедняка – иммигранта, бывшего учителя, безработного портного, – который таким манером раз в неделю завтракает в хорошей компании.

Пьет дорогой кофе, ест мягчайшие булочки, сидя в глубоком кресле – о, сумасшедший запах тонкой мебельной кожи! – и неторопливо беседует с двумя солидными господами. Не отказывается от сигары.

– Еще чашечку?

– Нет, нет… Хотя, пожалуй, да. Да, с молоком, если можно. Итак, господа…

Они внимательно слушают, как он пересказывает статью из газеты, которую вчера вытащил из урны. Делают пометки в своих блокнотах.

Но вот какой-то банкир, сидя в своем банкирском клубе, рассказывает коллегам: тут странный заемщик объявился. Просил серьезную сумму, предлагал интересный проект, а потом исчез.

– Гельмут, может, он к тебе переметнулся?

Гельмут говорит, что такой визитер у него был. Генрих вспоминает тоже. И Жан-Франсуа. И даже Теодор Дитрих Глюкштайн фон Абендштерн.

Они догадываются, в чем дело. Они хохочут, хлопая друг друга по коленкам.

В следующий раз, когда он приходит в следующий банк и просит кредит на несколько миллионов, сотрудница выкидывает в окошечко пачку бланков:

– Заполните эти бумаги.

Ни тебе кофе, ни булочек…

– Простите, я забыл очки. Я зайду позже.

Лет пятнадцать назад в Берне. В гостях в старой бернской семье, живущей в старинном – XVIII века – бернском доме. Пригород, сады, серый камень ступеней, прохлада растрескавшихся стен. Пруд с фонтанчиком. Сытые карпы лениво смотрят на гостей, пьющих чай на газоне у самой кромки воды.

Я говорю:

– У вас очень красивый дом. Настоящий маленький дворец.

Хозяйкина бабушка говорит:

– О, да! Муниципалитет его у нас выкупил. Но мы можем в нем постоянно жить. Но должны его содержать в порядке. У нас было много гостей из разных стран.

А вы знаете – вы первый человек из России в этом доме.

Я говорю:

– Как это мило с моей стороны!

Все смеются.

Старшая сестра хозяйкиной бабушки возражает:

– Что ты, Лизхен! Маменька говорила, что в 1915 году у нас гостил один русский! Как же его звали? Herr Oliano? Нет, нет… Juliani? Нет…

– Может быть, Herr Ulianoff? – подсказываю я.

– Да, да! – радостно хлопают в ладоши обе старушки. – Да, да, конечно, Ulianoff! А вы что-то слышали про него?

– Да, – говорю. – Что-то слышал. Так, краем уха.

Сильно до того мы читали Гомера с Азой Алибековной Тахо-Годи.

Мы – это (ныне) профессор Михаил Бибиков, (ныне) протоиерей Валентин Асмус и ваш покорный слуга.

Аза Алибековна объясняла что-то насчет реликтов родового строя. И сказала:

– Вот здесь уместно вспомнить Ленина…

Наверное, она хотела привести какую-то благонадежную цитату. Времена были такие. Ведь даже в книге Алексея Федоровича Лосева «Гомер» была главка – «Задачи марксистско-ленинского изучения Гомера».

Но тут зазвонил телефон. Занимались мы в крохотной комнатке кафедры классической филологии, она же кабинет завкафедрой. Зазвонил телефон, Аза Алибековна сняла трубку, о чем-то быстро поговорила и снова обернулась к нам. Очевидно, забыла про Ленина.

– Читайте, Денис! – сказала она.

Но Асмус не забыл:

– Аза Алибековна, – очень вдумчиво спросил он. – Вот вы сказали, что тут уместно вспомнить Ленина.

А почему? В связи с чем?

– Ах, Валентин! – взмахнула рукой Аза Алибековна. – Ленина всегда уместно вспомнить!

Сестра Настя поила больного Васю Гурьянова микстурой. Две ложечки. Он сглотнул и сказал:

– Настенька, а я видел, как папаша тебя по попке шлепал, а ты плакала.

– Ладно, Васечка, врать, – сказала Настя и ушла.

Но Вася по правде видел. Он смотрел в замочную скважину. Папаша стоял спиной, и видно было, как он широкой ладонью звонко хлопает Настю по попке. Но попку видно не было, только краешек панталон. Зато было видно Настино лицо с круглыми глазами, полными слез.

Васе казалось, что папаша его шлепает. Ему больно стало – за Настеньку, и захотелось ее защитить. Чтоб у него были конь и сабля, как у кавалерийского офицера, он бы скакал по всей земле, и убивал бы злых обидчиков, и снес бы голову папаше, и приголубил бы Настеньку, а потом сам бы нашлепал ее по попке.

За обедом он спросил:

– Папочка, а мы – богатые?

– Нет, не богатые, – сказал папаша, – но мы хорошо обеспечены.

– И всего этого папа добился своим трудом, – сказала мамаша.

– А почему батрак или бурлак трудятся в поте лица своего, – сказал Вася, – а папочке бумаги на дом приносят, а жалованье у него в сто раз больше?

– В университете поймешь, когда будешь изучать политическую экономию, – сказала мамаша.

– Мой дед, а твой прадед был батраком, – сказал папаша, и губы у него дрогнули. – Я учился на медные деньги. Но ты, Василий, можешь стать батраком или бурлаком, если пожелаешь.

Настя под столом сильно пнула Васю своим башмачком по голени.

– Ты что, больно! – зашипел он.

– Не обижай папочку! – крикнула она и выбежала прочь.

Но потом вернулась, неся драповое зимнее пальто.

– Пойдем, Васечка, на веранду, я там проветрила, свежим воздухом подышишь. Вот, оденься.

Он еще ходил сам, но со второго этажа уже навсегда перебрался. Они с Настею медленно шаркали вдоль высоких подмерзших окон коридора. Прошли мимо гостиной, библиотеки, телефонной. На веранде было прохладно.

– Я через десять минут приду, а если раньше захочешь, дерни сонетку. – И она намотала ему на запястье мягкий витой шнурок, который шел к блестящему серебряному звонку.

Вася Гурьянов глядел, как по дорожке вокруг веранды гуляет военный человек с винтовкой за плечом. Летом тут был красивый парк, а зимой – лес как лес. Вдалеке видна была желтая ограда, а за ней – вся эта огромная страна, с бурлаками и батраками, которая так глупо ему досталась, а сейчас погружалась в туманное молоко вместе с окном, подоконником и шнурком, за который не хотелось дергать. – Ты зачем подсматривал? – спросил папаша.