пакет, спрятанный в закопченной кухонной нише. Была еще и третья, но он притворялся, будто ее не существовало.

На сей раз таблетки оказались бессильны, ни энтеровиоформ, ни более сильнодействующий сульфагуанидин не помогли. «Почему? Моя бедная девочка который уж день пропускает школу. А Джимми! Последний человек, о котором я мог бы подумать, что он втянет меня в нечто криминальное». Дул сильный ветер. Густад поглубже надвинул свою молельную шапочку. После короткого ночного дождя, добродушного предвестника приближающегося муссона, листья на розовом кусте были зелеными и свежими. Он не уставал удивляться выносливости своей розы, тому, как она год за годом стойко выживала на крохотном пыльном клочке земли, несмотря на решетки автомобильных радиаторов, мявших и ломавших ее стебли, и на детей, бессмысленно обрывавших цветки.

Он склонился, чтобы убрать пустую пачку из-под сигарет «Чарминар», запутавшуюся в ветвях, и услышал, что подъезжает машина. Даже не обернувшись, он узнал «короля дорог». Служебный долг призывал инспектора Бамджи к исполнению своих полицейских обязанностей в любое время суток. Иногда, зачитавшись допоздна, Густад слышал урчание мотора его машины и улыбался, представляя себе Соли Бамджи, с лупой выискивающего улики. Соли давно прозвали Шерлоком Бамджи. Однажды, когда в окру́ге произошло особо чудовищное убийство и кто-то из соседей спросил Бамджи, как полиции удалось раскрыть дело, он, не задумываясь, ответил: «Элементарно, друг мой».

Прозвище немедленно прилипло к нему. Все знали, что Соли – не частный детектив и не курит трубку, и что он – в отличие от прототипа, всегда отличавшегося изяществом слога и отличной дикцией, – обожает цветистую речь и крепкое словцо, но он был рослым и худощавым, с изможденным лицом и высоким лбом, и всего этого оказалось достаточно, чтобы шутливое прозвище пристало к нему навсегда.

Бамджи посигналил и притормозил.

– Привет, командир! Надеюсь, ты помолился и за меня?

– Конечно, – ответил Густад. – Вижу, сегодня преступность рано подняла тебя с постели?

– Да так, ничего особенного. Но если говорить серьезно, то нас ждут большие проблемы, если этот ублюдочный муниципалитет уполовинит наш двор. Как я тогда буду въезжать в него на машине? – Было бы тебе поделом, подумал Густад: Бамджи был одним из главных обидчиков его розового куста. – Как думаешь, петиции хозяина будет достаточно, чтобы вставить этим муниципальным задницам?

– Кто знает? Я так думаю, что, если власти чего-то хотят, они это получают, не так, так этак.

Инспектор Бамджи поправил зеркало заднего вида.

– Если сволочи снесут эту стену, от нашей частной жизни не останется ни хрена. Молись, командир, каждое утро за сохранность нашей стены.

Это напомнило Густаду о другой проблеме.

– Ты заметил, как она воняет? Из-за этого и от москитов тут продыху нет.

– Естественно, учитывая, сколько мочи на нее льется. Любая скотина с полным мочевым пузырем останавливается у нашей стены и достает своего кутенка.

– А ты не можешь пресечь это силой своей власти?

Инспектор Бамджи расхохотался.

– Если полиция начнет арестовывать каждого незаконного ссыкуна, нам придется утроить наш личный состав. – Он переключил скорость своего «короля дорог» и, помахав на прощание, тронулся, прокричав напоследок: – Чуть не забыл: когда Хромой Темул приходил с петицией, он нес какую-то околесицу насчет того, что видел горы денег в твоей квартире.

Густад изобразил смех.

– Если бы!

– Я ему так и сказал: Омлет, не пудри людям мозги. А потом разок влепил ему хороший чамат[147] по роже. – С этими словами Бамджи отбыл.

Ох уж этот Темул. Ну как заткнуть его слюнявый болтливый рот? Слава богу, что Соли ему не поверил, да и другие подумают, что Темул несет всякую чушь по обыкновению. Сегодня вечером, когда он будет слоняться во дворе, я еще раз сделаю ему внушение.

Но когда Густад вернулся в тот день с работы, двор был пуст. Он трижды выходил из квартиры до ужина, и всякий раз был удивлен отсутствием Темула. Уже переодевшись в пижаму, попробовал поискать его еще раз. Было уже почти десять часов, не прекращался ветер, который нанес в его кусты обрывки газет и обертки от мороженого. Может, подняться к нему в квартиру? Но там может оказаться его старший брат.

С шумом распахнулось окно, Густад поднял голову. Это был Кавасджи, седая шевелюра светилась в темноте. Кавасджи окинул взглядом небо, склонил голову в одну, потом в другую сторону, как какая-то птица с экзотическим оперением, и закричал:

– Идет муссон, так что Ты смотри у меня! Каждый год Твои ливни смывают лачуги бедняков! Хватит! Где Твоя справедливость? У Тебя хоть какие-то мозги есть или нет? Смой в этом году владения Таты! Или Бирлов, или Мафатлалов![148]

Когда-то, в молодости, Кавасджи звали Кавас-Калингар[149], потому что он был круглый, как арбуз. Но с возрастом он начал катастрофически худеть, отчего с каждым месяцем, с каждой неделей казался все выше ростом, и наконец худоба и высокий рост сделали его похожим на древнего пророка, сурового прорицателя со светящимся нимбом белых волос вокруг головы. И прозвище забылось навсегда, отпало, как высохший струп.

Его сноха сбежала во двор к Густаду.

– Простите за беспокойство в столь поздний час, – сказала миссис Пастакия, – но росток от вашего сабджо[150], который я вешаю на шею Motta-Pappa[151], высох. Не могли бы вы дать мне свежий?

Густад сходил за садовыми ножницами. Он не выносил миссис Пастакию, но терпел ее ради мистера Пастакии и его старика-отца. Она отличалась любопытством, вспыльчивостью и склонностью к интригам, между тем как ее муж был человеком великодушным, прямым и терпимым. Оставалось лишь удивляться, как им удалось так долго прожить вместе и вырастить пятерых детей. Все свои недостатки, включая и дурное порой отношение к старику Кавасджи, миссис Пастакия списывала на свою мигрень. Случавшиеся в удивительно подходящие моменты приступы отправляли ее на весь день в постель, где она молча страдала, восполняя пробелы в чтении прошлых выпусков еженедельников «Ева», «Фемина» и «Филмфэар», а мистер Пастакия, вернувшись с работы, делал всю работу по дому. Он должен быть святым, думал Густад, чтобы терпеть это столько лет.

– Поздравляю, – сказала миссис Пастакия.

– С чем?

– Я слышала, вы сорвали крупный куш в лотерею. Как замечательно!

Вручая отросток цветка, Густад заверил ее, что, к его великому сожалению, она ошибается, и распрощался. Отломав несколько отцветших веточек, он понес их домой. Дильнаваз молча наблюдала, как он вышелушивал семена и замачивал их в воде. Вообще-то он испытывал предубеждение против цветка – потому, как она думала, что целебную силу растения открыла и разнесла об этом весть миссис Кутпитья. Но теперь он сам