— Кому сказано — жечь к ядреной матери!

— Артакс, что вы делаете? — возмущенно вскричал бургомистр.

— Отдаю приказ, — невозмутимо ответил я, прицеливаясь в соломенную крышу ближайшей лачуги, до которой было шагов четыреста: — Эдди, поджигай!

Главное — показать пример! Как только первая стрела сорвалась с тетивы, вслед за ней устремились десятки огненных росчерков…

Большинство зажигательных стрел, выпущенных в первом залпе, потухли еще в воздухе, а часть упала на землю, не причинив никакого вреда. Но все же пара-тройка нашла добычу, попав в соломенную крышу или в охапку сухого хвороста. За первым залпом последовал второй, потом третий. Через несколько минут пригород пылал…

Еще бы не запылать, если на той стороне уже действует с десяток поджигателей, отправленных еще с вечера. Можно бы и вовсе обойтись без огненных стрел, но так лучше — больше паники!

Лачуги, в отличие от каменных домов горожан, делались из того, что оказывалось под рукой, — старых деревьев, соломы, смешанной с навозом и глиной. Впрочем, каменные дома тоже прекрасно горят. Как подсказывал опыт, поселок должен сгореть дотла через пару часов, а ближе к ночи там останутся только угли.

— Артакс! Что вы натворили! — каркнул бургомистр, вцепившись обеими руками в края бойницы, наблюдая за теми, кто метался в пламени.

— Жаль, что не сделал этого раньше, — ответил я. — Очень хотелось бы верить, что солдаты герцога еще не успели выгрести у наших… «пригорожан» их запасы.

— При чем тут запасы? — не понял бургомистр. — Вы оставили людей не только без крыши, но и без еды!

— Вы правы, — кивнул я. — Но лучше, что их оставил без крова и пищи я, а не герцог…

— Господин Артакс, а что чувствуете вы, когда убиваете? — неожиданно спросил Лабстерман.

— А это зависит от ситуации. Вот, например, сейчас…

Взяв один из взведенных арбалетов и выцепив беглеца, охваченного пламенем, спустил крючок. В шуме и треске пылавшего дерева не было слышно ни крика боли, ни стона агонии…

— Так вот… — продолжил я, передавая оружие адъютанту. — Заряди! — Повернувшись к бургомистру, сказал: — Я всего лишь спас человека от лишних мучений. В данный момент я не чувствую ни-че-го! Ни раскаяния, ни угрызения совести, ни… удовлетворения. Поймите, Лабстерман, что убийство — не моя работа. Моя работа — война. А убийство — это так, попутно.

— Все же поясните, зачем вы отдали приказ сжечь пригород? — поджав губы, потребовал бургомистр и не очень охотно добавил: — Если вам нетрудно. Поймите, Артакс, я не осуждаю ваши действия, но только хочу понять, что вами двигало, когда вы приказали сжечь несчастных…

— Думаю, Фалькенштайн рассчитывал на запасы провизии в пригороде. Что же, теперь ему придется менять свои планы. А это, господин бургомистр, будет играть на руку нам!

— Но…

— Послушайте, Лабстерман! — перебил я бургомистра. — Договоримся — сегодня вы первый и последний раз потребовали от меня объяснений во время боя. Выслушайте меня! — твердо сказал я, заметив, что первое лицо города пытается что-то возражать: — Вы получите от меня все пояснения и разъяснения потом, когда осада будет снята! Сидеть и рассуждать — правильно я поступил или неправильно, вы можете. Только так, чтобы я этого не слышал!

Побледневший господин Лабстерман с жалостью посмотрел на пламя и с ужасом — на меня. Объяснять прописные истины войны трудно. Подчас — невозможно…

Любая уважающая себя крепость должна иметь тайный ход (он же — выход!). Как же иначе? Нужно делать вылазки, добывать лазутчиков или, на самый крайний случай, — удирать. Желательно после завершения строительства перебить всех рабочих, чтобы они не могли никому ничего рассказать.

Подземный ход обычно напоминает барсучью нору, в которую с трудом может протиснуться взрослый мужчина. Неслучайно ночные вылазки особого урона неприятелю не наносят — большой отряд не вывести, доспехи с копьями с собой не возьмешь. Был на моей памяти случай — солдат, возжелавший поучаствовать в вылазке, застрял. К счастью, заклинило его на самом входе, поэтому удалось обвязать неудачника веревкой и, привязав к лошади, вытянуть на свет божий. Иначе пришлось бы резать и выносить по частям.

Но все равно, подземный ход — вещь крайне нужная!

Тоннель, который я заранее обозвал «кишкой», таковой не был. Наоборот, выгодно отличался от прочих — ни гнетущей тесноты, ни червяков, что свешивают хвосты со всех сторон. Простор! Будь у нас конница, можно бы провести в тыл Фалькенштайну эскадрон кавалеристов.

Пол и свод, облицованные каменными плитами, не пропускали ни капли воды, хотя наверху текла река…

Подозреваю, что ход был прорыт и обустроен еще во времена Старой империи. Возможно, был он сооружен с теми же целями, что и наши потайные лазы, — удирать. Хотя какой-нибудь Гай Скрибоний мог прокопать тоннель (ну, понятно, не собственноручно!), чтобы ходить к своей тайной пассии — Мессалине или Лукреции… Или не жили здесь патриции? А может, этот ход был прорыт по приказу жрецов какого-нибудь храма? Увы, городской магистрат не хранил старинных пергаментов, да ежели бы и хранил, то вряд ли бы в нем отыскалась история подземелий. В этом случае тоннель перестал бы быть тайным.

Никогда не любил ни подвалов, ни подземных ходов. Вообще терпеть не могу замкнутые помещения. Нет, «фобий» у меня нет. Понадобится, буду сидеть в берлоге, спать в пещере и ползти по земляным норкам и отнорочкам. Только постараюсь при первой возможности сбежать оттуда…

Двадцать два года назад

Толстячок в залатанной, но чистой сутане обвел нас по-отечески строгим взглядом:

— Тяжело? Ничего, бывает… Покаетесь — легче станет! Ну, господа студиозо и… прочие, кто хочет облегчить душу? Вы, господин бакалавр, готовы? — уставился он на меня, поглаживая потную лысину.

Я думал не о раскаянии, а о том, что господину инспектору Великого Понтифика повезло с прической — не нужно подвергать голову томительной процедуре выбривания тонзуры.

Ужасно хотелось «подлечить» голову. Сторож, приставленный к камере, где мы скоротали ночь, намекнул, что за определенную мзду он готов сбегать, но стражники, что нас задержали, опустошили мои карманы, а у приятелей и до этого не было и ломаного фартинга. Конечно, если бы нас выпустили, то любой кабатчик отпустил бы мне в долг столько пива, сколько бы влезло. Собака-сторож в долг был готов отпустить только вонючую воду…

Городская стража, как правило, после увлекательного действа (тычков и выворачивания карманов) либо отпускала нас восвояси, либо, если студиозо плохо стояли на ногах, сдавала нас с рук на руки университетской охране, и все заканчивалось душещипательной беседой с господами деканами. Хуже, если отправляли в подвал городской ратуши. В этом случае приходилось сидеть до утра, платить штраф, а потом предстать пред светлым взором самого ректора.