На остановке оказался одновременно с трамваем. Вообще-то он не собирался никуда ехать, просто так мимо шел. Но когда перед самым носом раздвинулись двери, не задумываясь, вскочил в вагон. И уже потом, когда трамвай приветливо звякнул, дернулся и неторопливо двинулся вперед, сообразил: так это же двадцать первый. У него сейчас конечная возле Зыбкого моря. Вернее, это берег Зыбкого моря сейчас оказался рядом с конечной двадцать первого; ай, ладно, один черт. Главное, наконец-то ясно, зачем мне шарф внезапно понадобился. И зачем бутерброд.

Идея устроить пикник на пляже ему понравилась. Если и существует способ спасти безнадежно испорченный вечер, то это он. Даже обидно, что сам не додумался… или как раз додумался? В конце концов, пришел же я зачем-то к остановке трамвая. И вот теперь еду в нем.

Ехал, смотрел в окно, за которым мелькали огни фонарей и освещенные окна домов. Думал: как же давно я здесь не был, а ведь самый любимый район. Мог бы, кстати, хоть каждый день тут гулять, а я сижу на Маяке, как привязанный, хотя никакой практической необходимости в этом нет. А что вбил себе в башку, будто когда я дома, Маяк светит ярче, так это просто глупое суеверие. Можно тогда заодно от белых кошек шарахаться. И не улыбаться, глядя на радугу, чтобы она всю радость себе не забрала. Да мало ли на свете дурацких примет.

Думал: пока я здесь, а мой двойник на Другой Стороне, Маяк будет гореть. И не имеет значения, сколько раз на дню мы выходим из дома и чем занимаемся. Мы существуем, и этого совершенно достаточно, потому что мы и есть свет. Собственно, оба света – спасительный синий наяву, проклятый желтый во сне. Не потому, что мы сами этого захотели, и не потому, что как-то специально стараемся. Просто так почему-то устроено. Такие действуют правила: земля внизу, небо сверху, Зыбкое море – где само пожелает, а мы – свет.

Думал: когда я в последний раз гулял у моря? Получается, почти год назад. Да и то при условии, что можно назвать «прогулкой у моря» провальную попытку до него добежать. Впрочем, мне-то как раз грех жаловаться, отлично тогда получилось. То есть сперва все-таки лютый ужас, до сих пор вспоминать стыдно, как испугался, внезапно очутившись на Другой Стороне, а отлично было уже потом, когда сидел за столом со своим двойником, чего теоретически быть не может, а на практике – было же, было! Жаль, что больше не повторялось с тех пор. Хотя это, наверное, уже совсем наглость – однажды совершив невозможное, не восхищаться этим до конца жизни, а жалеть, что не получается повторить.

Думал: голос, который я иногда явственно слышу, старый друг моего двойника, а значит, в каком-то смысле, и мой, на это сейчас сказал бы, что для невозможных вещей мне теперь не хватает отчаяния. И был бы прав. Я и сам уже знаю, что на этом топливе проще всего совершать невозможные чудеса. Но, положа руку на сердце, если судьба, или кто там этим распоряжается, спросит меня человеческим голосом, согласен ли я и дальше жить, не испытывая отчаяния, я скажу «да».

Так задумался, что не заметил, что приехали на конечную. И продолжал сидеть, пока юный кондуктор не спросил: «Вы решили ехать обратно?» – тогда подскочил: «Ой, спасибо, конечно нет!» Вышел, огляделся. Столько лет здесь не был, а все осталось, как прежде. Остановка «Безлунная улица» выглядит как лесная поляна, освещенная одиноким бледно-лиловым фонарем, а сама Безлунная улица – вон та едва заметная тропинка, уводящая как бы в глухую тьму; на самом деле дома и сады просто скрываются за поворотом, но прямо отсюда кажется, что очутился на краю света. На самом дальнем его краю.

Обернулся, спросил у кондуктора:

– А пляж-то в какой стороне?

Парень махнул рукой:

– Вон там, почти сразу за улицей Пасмурных Вечеров. Совсем близко, идти буквально пару минут.

Оказалось, и правда близко. Перешел улицу, нырнул в проход между домами и сразу услышал, как шумит прибой.

Вышел на пляж, сказал вслух:

– Ну здравствуй. Сегодня позволишь поближе к тебе подойти, или как в прошлый раз заставишь побегать? Честно говоря, хотелось бы погулять в щадящем режиме. У меня, понимаешь, типа пикник.

С Зыбким морем не всегда можно договориться. Но когда оно в настроении и не имеет на твой счет каких-то особых планов, это обычно легко. Вот и сейчас спокойно дошел до самой кромки прибоя; повинуясь порыву, разулся, снял носки, закатал штанины и вошел в море по щиколотку. Пока разувался, говорил себе: «Идиот, конец сентября, вода уже ледяная», – но она оказалась неожиданно теплой. Не как жарким летом, конечно, но вполне можно жить. Какое-то время он медленно шел вдоль берега, наконец начал замерзать, и вот тут-то шарф пригодился: одним его концом кое-как вытер ноги, а другим потом, усевшись, их замотал, как пледом. Отлично получилось вообще.

Отличный пикник получился, думал Тони Куртейн, с удовольствием отхлебывая ром прямо из горлышка и чувствуя себя от этого молодым дураком с бродяжьей душой, которым когда-то был. Дело, понятно, не в возрасте, а в бродяжьей душе, которой пришлось превратиться в оседлую душу. В душу смотрителя Маяка. Нет, ничего не жалко, я все правильно сделал; если бы вдруг оказалось, что последние двадцать три года были сном, и теперь нужно принимать решение заново, согласился бы, не задумываясь, как тогда. Но на самом деле все-таки жалко, иначе и быть не может. Человек – штука сложная, противоречивая, ненасытная и хочет сразу всего, мы же явно созданы, чтобы проживать великое множество разных жизней, а жизнь при этом почему-то одна, думал Тони Куртейн, разворачивая бутерброд и заранее недоумевая, почему не взял их побольше. Надо было хотя бы два!

Больше не злился на Эдо. То есть он и раньше не то чтобы по-настоящему злился, а просто накручивал себя, потому что, во-первых, как уже было сказано, злиться веселее, чем тосковать. А во-вторых, умение злиться на Эдо – это была, можно сказать, его суперсила: людей, способных рассердиться на Эдо Ланга, даже меньше, чем потенциальных смотрителей Маяка, а Тони Куртейн умел это с детства – с пол-оборота, легко. И тут как с любым талантом: если не хочешь его утратить, надо тренировать. Но на сегодня хватит. Закончена тренировка. Теперь у меня в расписании тихий вечер у моря, ром, табак, бутерброд.

Снова отвинтил пробку, сделал глоток – ладно уж, черт с тобой, за тебя засра… в смысле, дорогой друг. Запоздало спохватился – а морю? Хорош гость, пришел с бутылкой, пьет и не делится. В шею таких гнать! Встал, подошел к воде, плеснул в море рома – щедро, почти целую треть. И не потому что рука дрогнула, а нарочно. Это же море! Нельзя для него жалеть.

Сказал морю вслух:

– Прости, что сразу не угостил. Я не жадный, а просто тормоз. Только сейчас сообразил.

Вернулся на место, снова замотал ноги шарфом. Отхлебнул рома и окончательно понял, что пикник удался.