повторил свою будто отрепетированную реплику:

– Отошли в сторонку.

На глазах с припухшими, красными веками у него выступили слезы. Чак сказал:

– A-а, перестаньте! – и вышел следом за Мирандой, которая побежала к лестнице. Он догнал ее внизу на тротуаре.

– Распустил нюни и тасует свою колоду вырезок в поисках козыря. На том я и ушел, – сказал Чак. – Горемыка несчастный!

Миранда сказала:

– Столько сейчас всего в нашей жизни! Мне хочется сесть вот здесь на краю тротуара, Чак, и умереть и никогда больше не видеть… Пусть я памяти лишусь и пусть собственное имя забуду… Пусть я…

Чак сказал:

– Крепитесь, Миранда. Сейчас не время киснуть. Выкиньте этого типа из головы. Среди эстрадной братии таких на каждую сотню по девяносто девять человек. И все-таки вы поступаете неправильно. Зачем навлекать все на свою голову? От вас требуется только одно: польстить звездам, а о тех, которые «и др.», даже не упоминать. Не забывайте, что Рипински здесь всем вертит. Угодите Рипински – и угодите отделу рекламы, угодите отделу рекламы – и получите прибавку. Всех надо умаслить. И когда только вы этому научитесь, глупенькая моя девочка!

– Учиться-то я учусь, только, должно быть, не тому, чему следует, – удрученно проговорила Миранда.

– Что верно, то верно, – весело сказал ей Чак. – В чем другом, а в этом вы преуспеваете. Ну, как вам теперь, полегчало?

– Ну и на дрянную же программу я попал! – сказал Чак. – Что же вы теперь намерены о ней писать? Я бы написал…

– Вот и напишите, Чак, – сказала Миранда. – Сегодня пишите вы. Я все равно хочу уходить из газеты, только никому об этом ни слова.

– Вы что, серьезно? – сказал Чак. – Я всю свою жизнь мечтал стать так называемым театральным критиком в провинциальной газетке – и вот, пожалуйста, первый раз получаю такую возможность.

– Пишите, Чак, пишите, – сказала ему Миранда. – А то как бы это не стало вашей последней возможностью.

Она подумала: «Вот оно, начало конца. Со мной случится что-то страшное. Там, куда я уйду, зарабатывать на кусок хлеба не будет нужды. Завещаю свою работу Чаку. У него почтенный родитель, которого надо снабжать спиртным. Надеюсь, Чака возьмут на мое место. Ах, Адам, хоть бы еще раз вас повидать, пока я не пала под тем, что на меня надвигается!»

– Скорее бы война кончилась, – сказала она Чаку, будто они только об этом и говорили. – Скорее бы она кончилась и вовсе бы не начиналась.

Чак уже вынул блокнот и карандаш и стал записывать свою рецензию. В том, что сказала Миранда, ничего сомнительного не было, но как он должен отнестись к этому?

– Мне совершенно безразлично, почему она началась и когда она кончится, – сказал Чак, он быстро строчил в блокноте. – Там и без меня обойдутся.

«Так говорят все не годные к военной службе, – подумала Миранда. – На войну их не берут, а они только о ней и думают». Некоторые, может, и в самом деле стремятся на фронт, и каждый такой, разговаривая с женщинами, искоса, настороженно поглядывает на них, будто говоря: «Ты, кровожадная сучка, наверно, воображаешь, что у меня душа в пятки ушла? Я же сам напрашивался отдать свой труп воронью, да вот не взяли». И что еще трагичнее, ведь этим людям, оставшимся дома, теперь и словом о войне не с кем перемолвиться. И оглянуться не успеешь, как доберется до тебя комиссия Лоска! «Экономьте хлеб – и мы выиграем войну, работайте за троих – и мы выиграем войну. Экономьте сахар, собирайте персиковые косточки – и мы выиграем войну». – «Ерунда?» – «Нет, не ерунда, уверяю вас, из персиковых косточек извлекают какое-то ценное взрывчатое вещество». И вот в ту пору, когда идет консервирование фруктов, легковерные хозяюшки наваливают полные корзинки персиковых косточек и бегут возлагать их на алтарь отечества. Выходит, они и при деле, и уверены, что пользу приносят, а ведь все эти женщины начинают беситься, когда мужчины на фронте, и становятся опасными, если не дать им занятия, отвлекающего их мыслишки от беспутства. И вот молоденькие девушки – непорочные колыбели нашего будущего, с чистыми, серьезными личиками, изящно обрамленными косынками Красного Креста, – криво скатывают бинты, которые никогда не попадут в полевые госпитали, и вяжут свитеры, которым не суждено согревать мужественную грудь воина, а сами лелеют неотступные мысли о всей крови и всей грязи и о предстоящих танцах с офицерами воздушного флота в клубе «Акант». «Ведите себя тихо и смирно – и мы выиграем войну».

– Там и без меня обходятся, – сказал Чак, увлеченно строча свою рецензию.

«А вот без Адама не обойтись», – подумала Миранда. Она сдвинулась чуть ниже в кресле, откинула голову на пыльный плюш спинки, посмотрела в лицо неизбежной, чудовищной, страшной уверенности, что у них с Адамом нет ничего впереди. Ничего. Она открыла глаза, положила руки ладонями вверх и, глядя на них, попыталась понять, что такое забвение.

– Вот посмотрите, – сказал Чак, потому что свет в зал уже дали и зрители снова задвигались, заговорили. – Я почти все изложил еще до выхода звезды программы. Старушка Стелла Мэйхью всегда хороша, уже сорок лет хороша, и споет она нам «Тоски не бойся, это сердца легкая болезнь». Больше о ней и знать ничего не надо. Так вот посмотрите. Ну как, согласны поставить свою подпись?

Миранда взяла у него написанное и стала просматривать страничку за страничкой, изображая сосредоточенность и переворачивая их когда надо, потом вернула все Чаку.

– Да, Чак, да. Свою подпись я бы поставила, но не поставлю. Надо сказать Биллу, кто писал, потому что с этого, может, у вас все и начнется.

– Нет, вы меня не оценили, – сказал Чак. – Слишком уж быстро прочитано. Вот послушайте… – Он начал взволнованно бормотать, а она смотрела ему в лицо, пока он читал. Лицо приятное, с искоркой, с отчетливой лепкой лба над носом. Впервые с тех пор, как они узнали друг друга, она задумалась: какие мысли бродят у Чака в голове? Вид у него всегда озабоченный, хмурый, на деле он вовсе не такой уж весельчак, каким хочет казаться. Зрители заполняли проход между рядами стульев, вынимали портсигары, держа спичку наготове, чтобы чиркнуть ею в фойе; женщины с завитыми волосами брались за свои накидки, мужчины двигали подбородками, освобождая их из тугих воротничков, и Чак сказал: – Теперь можно уходить.

Застегнув жакет, Миранда смешалась с толпой, думая: «Что я знаю обо всех этих людях? Может, здесь много таких, у кого одинаковые мысли со мной, а мы не смеем поделиться друг с другом своим отчаянием, мы, точно бессловесные животные, позволяем уничтожать себя, а зачем? Есть ли здесь хоть один человек, который верит тому, что мы говорим друг другу?»

Неудобно