Анна вышла на лужайку, чувствуя, как мокрой тряпкой облекает лицо влага, и собрала столько страниц, сколько уцелело. Это была та самая книга, которую в прошлый раз порекомендовал ей мальчишка: «Потерянный горизонт». Разорванная, словно бы от бессилия пробиться к обещанному текстом внутреннему миру. Страницы шли не по порядку. Анна лишь примерно уловила суть сюжета. Пилот потерпевшего крушение ядерного бомбардировщика, вероятно американец, оказывается в загадочной стране лишь затем, чтобы в последний миг утратить ее вместе с любовью; парадоксальным образом это лишь укрепляло надежду читателя на то, что такая страна и вправду может существовать. Первую страницу обложки с контролируемой яростью оторвали посередине. Анна прочла: КЛАССИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ О ШАНГРИ-ЛА. В доме зазвонил телефон: сигнал имитировал звонок старомодного устройства.

К раме ближайшего окна пристали полоски алюминиевой фольги, закопченные и липкие на вид, словно только что из духовки. Сердито уворачиваясь от них, Анна пролезла через окно в столовую. Тут не делали ремонта, но ни мебели, ни орнамента не было заметно. Два стула с высокими спинками. Раздвижной столик как бы не пятидесятилетней давности. Зеленый линолеум в ряби тусклого света. На столе – оловянная коробка со стеклянной передней стенкой, размерами приблизительно восемь дюймов на четыре: чей-то сувенир из Мексики, времен дешевых авиатуров, с любопытной диорамой внутри. Объект размером и формой с детский череп покоился в красной кружевной подложке, словно в обрезках дешевого женского белья, на черном фоне, переливающемся цехиновыми блестками и, вероятно, призванном изображать ночь. В остальном – пусто, лишь в углу напротив двери стоит скатанный в трубку коврик. Телефон звенел совсем близко, но Анна его не видела. Звонки раздавались еще пару минут. Потом прозвучал громкий, даже преувеличенно отчетливый щелчок, воцарилась зловещая электронная тишина, как в ожидании ответа, и чей-то голос разборчиво проговорил:

– Меня зовут Перлант, я из будущего.

На этом связь прервалась. На пороге возникла темная фигура и после двух-трех раздраженных попыток вкатила на кухню инвалидное кресло. Человека в кресле Анна последний раз видела садящимся в кеб перед каршолтонским вокзалом. Уголок его отвисавшей губы застыл в неподвижности; лысая голова, покрытая глубоким однородным загаром десятидневного отпуска на каком-нибудь заброшенном пляже Альмерии, блестела язвами. Он появился, сидя в кресле очень прямо, разведя колени и скрестив ноги в щиколотках, исполняя одной рукой нечаянно иератический жест на уровне груди, но почти сразу же навалился на нейлоновые ремни, удерживавшие его в кресле. Голова упала на правый бок, сухожилия на шее резко расслабились, и стало видно, что у левого уха на плече сидит белая кошка, которая, словно только того и ждала, тут же подкорректировала позицию, замурлыкала и принялась точными, аккуратными движениями язычка вылизывать хозяину ушную раковину. Все время, что Анна провела в доме, он тоже находился тут, кемаря в одной из задних комнат с отвисшей нижней губой печеночного цвета, полуоткрыв один синий глаз на предвечернюю жару. Страховочные ремни, застегнутые посередине, казались даже слишком надежными для любых движений владельца кресла: сама коляска была как продукт старого заброшенного эксперимента – чересчур громоздкая, напичканная разными функциями. Анне показалось, что человека в кресле ей бы стоило узнать. Наверное, стоило бы. А он ее узнал? Невозможно сказать. Под покрывалом амнезии Анны заворочались воспоминания. Самообман поверх самообмана, недомыслие, неизменно теснимое прочь. Как же мог он так состариться? Телефон затрезвонил снова, белая кошка прыгнула на стол и стала яростно по нему бегать. В водянистом свете неремонтированной столовой мексиканская сувенирная коробочка заблестела, как отполированное серебро, и темная фигура, стоявшая за креслом, потянулась к ней.

Этого хватило, чтобы Анна опрометью вылетела прочь из дома, кубарем скатилась по садовой дорожке, метнулась куда глаза глядят от Оукса, 121, к относительному здравомыслию и спокойствию предвечернего пригорода, и остаток дня провела, бездумно блуждая по улицам, вверх по одной, вниз по другой, пока над потрескавшимися тротуарами клубилось жаркое марево, а потом пришла в себя, моргая на свету, сконфуженная, у Каршолтонских прудов. Хай-стрит под солнцем была вся перекопана бессмысленными мелкими ямами, как следствие перебоев в электроснабжении и неоконченных перепланировок, перегорожена лабиринтом красных и белых временных заборчиков, словно пластиковыми игрушками, воплощая наряду с автомобилями чью-то инфантильную эстетику.

Комната цвета головной боли, вспомнилось ей. И почему, интересно, окно когда-то покрывала алюминиевая фольга?

Домой она возвращалась медленно. Поезд, который обслуживался техниками так же скверно, как и любая другая общественная машинерия после серийных рецессий 2010-х, то и дело останавливался: на минуту там, на две минуты здесь, а потом на двадцать минут где-то у Стритхэма, и в продолжение этой остановки парень и девушка студенческого вида, энергично целовавшиеся всю дорогу, затеяли сложную игру у открытой двери вагона. Парень встал на перроне, а девушка наклонилась к нему из состава. Он говорил:

– Ну, Тара, увидимся там.

Она, подождав, пока он уйдет, и не дождавшись, потому что он оставался стоять на перроне в пяти футах, улыбаясь ей, заливалась смехом и говорила:

– Ты так думаешь, да?

Оба начинали смеяться, парень полуотворачивался, и игру заводили сначала.

– Там и увидимся. Мы решим, куда его засунуть, будет прикольно.

– Оно не влезет в тот угол, что ни говори.

– Ой, да я все равно выхожу.

– Это уж точно.

Вдруг двери стали смыкаться.

– Ну, Тара, – произнес парень, – увидимся там.

– Тара, – повторила девушка и отвернулась. В последнее мгновение, однако, сунулась между дверей, с трудом покинула поезд и протянула к парню руки. Они неверной походкой прошли по перрону несколько шагов к выходу с платформы, смеясь и в шутку колотя друг друга по плечам и бедрам. Девушка сложила руку в кулачок и треснула парня по голове.

– Ой! – вырвалось у него.

Когда Анна вернулась домой, уже почти стемнело. В окна бились длиннокрылые стрекозы, по-дурацки царапаясь ножками в стекло, удерживаясь в воздухе на складчатых крыльях. Кота не было. Анна наложила ему корму из банки с тунцом, а себе разогрела в микроволновке тарталеток с козьим сыром и шпинатом. Пока тарталетки грелись, позвонила Марни.

– Ну и денек! – сказала она Анне. – На работе просто завал. – Из-за утренних пробок она опоздала на час. – Весь Клеркенвелл стоял.

– Милая, но там пробки уже двадцать лет, – ответила Анна.

Подумав, что бы сопоставимое рассказать в ответ, она поведала Марни о влюбленных в поезде.

– Когда они скрылись из виду, – закончила Анна, – я обернулась поглядеть на других пассажиров и обнаружила, что я одна улыбаюсь.

– И каково тебе стало?

– Я себя почувствовала полной дурой, – не задумываясь, ответила Анна.